Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Отмылись, отдохнули, пора позаботиться о пропитании! — И стал распределять, кому добывать мясной припас, кому заниматься подледным ловом, на разговоры о хлебе наложил строгий запрет.

В хлопотах о еде ватага пережила весну. В мае вскрылась река и коч, пригнанный Селиверстовым с Яны, поплыл к Нижнему острогу. Стадухинские люди с нетерпением ждали вестей о Дежневе, Попове и Астафьеве, о беглом казаке Герасиме Анкудинове, но первой новостью была та, что острог находился в осаде от чукчей. Вокруг горели костры и паслись олени, несколько стрел на излете воткнулись в борт стадухинского коча.

— Вот тебе и бражка! — с кислой улыбкой в глубине глаз пробубнил Василий Бугор, привычным движением вскинул на руку полупудовую пищаль, подсыпал пороху на запал.

Беглые казаки и промышленные стали готовиться к бою, надевать доспехи какие у кого были. Селиверстов, раздаивая тощую метелку бороды, назойливо советовал подойти к берегу выше острога, Кирюшка Проклов — высадиться ниже. Был обычный бой, в котором сожгли много пороху. Из беглых ленских казаков от ран погибли двое. Чукчи подобрали их куяки, ружья, сели на оленей и умчались в тундру. Преследовать их по тающим болотам никто не решился.

Среди осажденных тоже были беглые ленские казаки, переметнувшиеся к Власьеву: Никита Семенов, Иван Пинега. К удивлению Стадухина, среди них же оказался и старый сослуживец по енисейскому острогу Дружинка Чистяков, отколовшийся от беглецов еще на Яне. Все они благодарили спутников по побегу, вовремя прибывших к острогу, а в весеннем нападении винили Пинегу. Дружинка поглядывал на Стадухина с заискивающей тоской выцветших глаз, будто просился на ночлег.

Новостей было много. Василий Власьев сухим путем вышел с Индигирки на Колыму, обосновался в Верхнем Новоселовском острожке и отправил оттуда в Нижний целовальника Кирилла Коткина с беглыми казаками, приказав им принять дела у Втора Гаврилова. На прошлогоднюю ярмарку все они опоздали. Но в начале зимы Пинега ходил на Чукочью реку с власьевским и коткинским товарами, наменял у тамошних людей моржовых костей. Вернулся через месяц, в сопровождении двадцати мужиков, похвалялся, что убедил чукчей идти под государя. Но весной с той же Чукочьей реки пришли шестьдесят мужиков и осадили острог, чтобы пограбить понравившийся им товар.

Втор Гаврилов с Третьяком Заборцевым сдали власьевским поверенным Нижний острог, три ясачных зимовья, аманатов, коч с парусом и снастью, старый кочишко, на котором только по реке ходить, два карбаса, медь, железо, бисер, корольки и еще до осады, по льду, ушли к морю, чтобы с торговыми кочами поскорей вернуться на Лену. Втор Гаврилов взял с собой моржовую кость, выменянную Пинегой у чукчей, ясак и грамоты от нового приказного. Зыряновский казак Иван Беляна предупредил Стадухина, что Власьев на него зол за беспричинное нападение на анюйских ясачных мужиков и отписал воеводе, будто анюйцы, согнанные со своих угодий, ясак за этот год не дали.

Михей понимал, что вмешался не в свое дело, но вместо того чтобы повиниться, во всеуслышанье заявил, что ему с его наказной памятью никто на Колыме не указчик, и велел своим промышленным не предъявлять Коткину добытых соболей: у него был свой целовальник Селиверстов. Новых товаров на ярмарку еще не привезли: сушей из-за осады острога, морем из-за раннего времени года. Хлеба здесь не было. Не задерживаясь, Михей с товарищами поплыл к оставленному кочу, надеясь встретить там торговых людей и поменять добытую рухлядь на хлеб. Здесь в зимовье ждали попутного ветра и проходных разводий несколько торговых и промышленных ватаг. Самые отчаянные уже ушли к Индигирке на оставленном коче Стадухина. Среди них были Третьяк Заборцев и Втор Гаврилов, прослуживший на Колыме семь лет.

— Как это, на моем коче? — чуть не задохнулся от негодования Стадухин.

Глаза его вспыхнули такой злобой, что сообщивший об этом неповинный торговый человек испуганно поежился и отступил, бормоча:

— Власьев разрешил, дал наказную, что коч — казенный.

— Понятно, что не торговый, но охочие и беглые строили его не за жалованье… Ну Иуда! — взъярился Михей. — Много вреда сделал мне без отмщения. Воздам!

Возвращаться в Нижний искать правды у Кирилла Коткина, или плыть в Верхний к Власьеву не было времени. Иван Казанец, рассеянно проговаривая продиктованное атаманом, помогая себе языком и бровями, старательно написал воеводе жалобную челобитную, в ней Михей ругал Власьева и Втора Гаврилова, незаконно отпустившего караван Дежнева на Погычу.

С неделю ватага простояла, запасаясь юколой, и вот задул западник. Путь на восход был все еще закрыт льдами, но этот ветер принес с Индигирки добротный торговый коч брата нынешнего колымского целовальника, Матвея Коткина. Среди его покрученников был Тарх Стадухин, на том же борту оказался свешниковский приказчик Федька Катаев с грузом ржаной муки, перекупленной на Индигирке.

— Вот и животы приплыли! — со злорадной усмешкой воскликнул Михей, расправил по щекам золотистые усы и перепрыгнул на коткинский коч.

Сколько ни возмущался Федька, что рожь не свешниковская, а купленная им для торга, разъяренная стадухинская ватажка дочиста ограбила его. Торгового человека Матвея Коткина с покрученниками силой пересадили на старый коч, а на его добротное торговое судно перекидали все ненужное для похода.

— Меняю два малых суденышка на твое ладное! — весело злословил Михей на укоры Коткина. — Другое заберешь у брата!

— Мой брат — целовальник! Он-то причем? С приказного свой коч спрашивай! — жалобно плакался пограбленный торговый человек.

Стадухин радовался новому судну, случаем добытому припасу для похода, на который имел наказную память от воеводы. Призывы пограбленных к совести и справедливости слушал то злорадно улыбаясь, то начальственно хмурясь. Тарх вынужден был перейти к брату, поскольку его хозяин глядел на него зверем и клял все пинежское отродье, но пока отряд Стадухина не ушел, вынужден был считаться с силой. На просторном купеческом коче ценой не меньше двухсот рублей, с припасом хлеба и с воеводской наказной памятью.

Михей Стадухин ждал разводий, чтобы уйти к Погыче, пытал брата о новостях Якутского острога. Тарх смущенно вздыхал, конфузливо улыбался и отводил глаза, между его бровей все глубже и отчетливей напрягалась складка. Он не решался сообщить главного, пока брат не спросил в упор.

— Была жива-здорова, когда уходил! — промямлил, поднимая унылые глаза. — Пожар там спалил двенадцать домов и Гераськин, а твой обгорел не сильно. Гераська худо-бедно торгует. Любит его Бог… А я неудачно промышлял.

— Не могла Арина бросить Гераську? — крестя грудь, Михей впился в брата испуганными глазами. — Пригрела?