Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

В комнате воцарилась мёртвая тишина. Ольга в упор смотрела на Николая расширившимися чёрными глазами, и в какой-то миг ему даже показалось, что их железная Немезида вот-вот хлопнется в пошлый обморок. Старуха Семчинова откинулась на спинку кресла, ловя воздух ртом и моргая редкими ресницами.

– Шутки шутить изволите, батюшка мой? – едва отдышавшись, сипло выговорила она.

– Ничуть. Как возможно шутить подобными вещами? – пожал плечами Николай, впервые в жизни жалея о том, что не умеет, как брат Сергей, напускать на себя ледяной аристократический вид. – Ольга Андреевна оказала бы мне величайшую честь своим согласием, но… она непреклонна. Однако, я не теряю надежды на счастье и прошу вашего содействия! Разумеется, я предоставлю вам все должные сведения о своём титуле, состоянии, о доле в наследстве и прочее. Вы должны знать, в чьи руки отдадите дочь.

– Пожалуй, я всё же соглашусь, Николай Станиславович. – внезапно подала голос Ольга, и, посмотрев на неё, Тоневицкий даже слегка испугался. Чёрные глаза девушки горели на бледном лице, губы были плотно сжаты, и Семчинова-младшая была похожа сейчас на мстящего демона. – В самом деле, глупо ведь отказываться от такой партии! Княгиня Тоневицкая – это роскошно звучит! Да, ей-богу, я согласна! Приданого, как вы знаете, за мной нет никакого, но вам ведь это безразлично?

– Совершенно! – подхватил игру Николай.

– И я окончу курсы акушерства у Розена!

– Разумеется!

– И, конечно же…

– Погоди-и-и-ка, мать моя! – пришла в себя Алевтина Тихоновна. – А меня-то ты спросить не позабыла ль? Не я ли твою судьбу решить должна? Слово-то последнее за мной будет!

– Не вы ли, маменька, на людях клялись, что за последнего промотавшегося прапорщика меня отдадите, коль посватается? – холодно спросила Ольга.

– За прапорщика и выдам, коль подвернётся! За оборванца! За картёжника! А за князя – нет, нет, не-е-ет! Этакого счастья тебе не допущу! Не бывать тому, покуда я над тобой властна, слышишь, не бывать! – завопила Алевтина Тихоновна. – Ишь чего вздумала – в княгини! Да ты посмотри на себя, уродище, голова пустая, стриженая! Я всё про тебя князю расскажу, всё, что ты сама не сказала! Я твоя мать, я тебя лучше всех знаю, всю душонку твою подлую, всё нутро! Я всё расскажу, всё, чтоб он меня потом не проклял, что обманом тебя ему всучила! Я всё… всё… – и Семчинова, запрокинув голову на спинку кресла, зашлась кашляющим воем, в котором не слышалось более ничего человеческого.

– Пойдёмте, Тоневицкий. – всё так же спокойно произнесла Ольга, отходя от стены. – Маменька своего добилась. Припадок налицо, это теперь часа на полтора. Идёмте. Федотыч знает, что надобно делать.

Она не спеша, словно не видя матери, которая в исступлении билась головой о кресло, прошла к двери, Тоневицкий – за ней. Мимо них проскользнул старик в фартуке, который встретил Николая у калитки. Ольга с дедом обменялись несколькими тихими фразами, и Федотыч торопливо закрыл за молодыми людьми дверь.

В молчании они спустились по крыльцу, остановились у калитки.

– Ступайте же, Тоневицкий. – безжизненно произнесла Ольга, глядя в очистившееся от туч небо над жасмином. – Кончен пир, погасли хоры, опрокинуты амф о ры… Видите, до чего я дошла – уже стихи декламирую!

– Оля, мне очень хотелось бы остаться.

– Зачем? Ничего интересного уж более не будет. До ночи, по крайней мере.

– Позвольте в таком случае увести и вас.

– Мне некуда идти. Ступайте, Тоневицкий, прошу вас. – Ольга шагнула мимо него и пошла дальше, в сад. Николай упрямо тронулся за ней. Семчинова заметила это, устало вздохнула, но возражать не стала.

Сад был зелен, запущен, полон малины, крапивы и лебеды. По чуть заметной стёжке Ольга провела гостя к песчаному, поросшему кривыми вётлами обрыву. Под деревьями пряталась ветхая скамейка. Внизу текла Москва-река, виднелись перевёрнутые лодки, тянулись мостки, на которых белыми пятнами мелькали платки прачек. Ольга, глубоко вздохнув, села на сырую от дождя скамью. Николай молча встал рядом.

– Вот наказание… Дайте хоть папиросу, что ли! – не оглядываясь, приказала Ольга. Он протянул ей папиросу. Прикурить было не от чего, но Семчинова всё же взяла в губы бумажную трубочку. Помолчав, невнятно произнесла:

– Напрасно вы этот спектакль устроили, Тоневицкий. Теперь она вовсе мне не даст житья, узнав о том, что я вам отказала.

– Ну так не отказывайте!

– Вы в своём уме?

– Целиком и полностью. Ольга Андреевна, окажите мне эту честь.

– Право, Тоневицкий, с чего вы взяли, что можете так меня оскорблять? – тихо спросила Семчинова. По реке неспешно двигалась баржа. На ней горел костёр, возле которого сидели и лежали фигурки мужиков. Ольга пристально глядела на них.

– Вот бы, ей-богу, и мне туда, к ним… плыть и плыть… И работать, и каждый день видеть новое, и не надеяться ни на что, кроме своих рук и своего ума. Как мерзко, как несправедливо родиться женщиной! И всю жизнь сражаться до крови за то, что другим даётся даром!

– Чем же я обидел вас?

– Тем, что вздумали предположить, будто я приму ваше пошлое предложение, сделанное из жалости! Да мой отец трижды в гробу перевернулся бы, если б узнал!

– С чего вы решили, будто я вас жалею? – в тон ей спросил Николай. Сев рядом с Ольгой на самый край скамьи, он тоже глядел на баржу. – Я знаю, вы не выносите комплиментов… Но восхититься вашим характером я имею полное право! Как вы выдержали двадцать лет в таком аду, Ольга Андреевна?

– Не двадцать, а десять. – не глядя на него, поправила та. – Отец умер десять лет назад, она уж после этого вконец свихнулась. А характер у меня отцовский, слава богу. Он майором был – и настоящим солдатом. И я такова ж уродилась. Не хвастаюсь, ибо моей заслуги в том нет. А матушка всю жизнь его ненавидела. Ну, и меня заодно.

– Отчего ж ненавидела?

– Не воровал. – криво усмехнулась Ольга. – Копейки солдатской не брал. Меня отдал учиться в пансион – против маменькиной воли. Всю жизнь мне и книги покупал и читать их учил. А после него – Федотыч…

– Это ваш слуга?

– Он мой единственный человек родной. Бывший отцов денщик. Прослужил царю двадцать пять лет… а не выслужил, как в сказке, и двадцати пяти реп. После отца только Федотыч мною и занимался. Даже воротнички мне на платья пришивал. Он ведь всё умеет, а на прислугу у нас денег никогда не было. Федотыч меня всему и научил после пансиона. Знаете ведь это наше проклятое женское образование! Кроме глупого французского и «Как вы поклонитесь начальнику мужа при встрече на бульваре?» – ничему не учат! А я, хвала Федотычу, умею и бельё мыть, и шить-штопать, и провизию в лавках покупать, и, не поверите, щи варить! Хороша была бы княгиня, не правда ль?