Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

– Моя маменька была бы восхищена вами. – заверил Николай. – Она всегда говорила, что человек обязан всё уметь делать сам и не унижать других уходом за своей персоной.

– Ваша маменька? – впервые за весь разговор Семчинова обернулась к нему. Вспухшие от слёз глаза взглянули на Николая недоверчиво. – Княгиня Тоневицкая? Она разделяет наши убеждения?

– Более того – я слышал всё это от неё ещё ребёнком.

Ольга глубоко задумалась. Баржа исчезла за излучиной. На мостках чей-то молодой, звонкий голос затянул «Сторона моя сторонушка», и песня далеко разнеслась по речной глади. Тонко звенели комары. Солнце опускалось за башни Страстного монастыря. В воздухе бесшумно чертили касатки. Из ракитника тихонько, жалобно посвистывал зяблик.

– Матушка ведь дворянка… По крайней мере, я это слышу всю жизнь, хотя документов не видела. А отец из простых людей выслужился: сын управляющего графа Шереметева! Зачем он на матушке женился – побей бог, не пойму. Не настолько хороша она была в молодости, как сама уверяет. И всю жизнь – эти вопли, эти жалобы на то, что она по бедности, от отчаяния вышла замуж за хама, за недостойного человека… Это отец-то – недостойный! Лучше человека я не знала! Да вы бы знали, как в полку его любили! У него за двадцать лет службы ни один солдат после шпицрутенов не умер! Потому и в отставку его выжали… другим-то офицерам каково было на это смотреть? И всю жизнь сам учился и меня учил! От матушки-то толку не было никакого, какова она сейчас – такова и всю жизнь была. И ведь я прекрасно понимаю, что всё это – тяжёлое расстройство психики… Но психических больных надобно держать в лечебнице, а не позволять им рожать детей! Вы, Тоневицкий, да и не только вы, надо мной смеётесь, когда я утверждаю, что родительство надо запретить по закону, – а ведь это прописная истина! Ну, скажите, в чём смысл и справедливость того, что никчёмный, глупый, злой и упрямый человек вдруг производит на свет беспомощное существо – и немедленно становится для него самым умным, добрым, всемерно почитаемым? А ребёнок-то растёт! А ребёнок понимает, что ничего хорошего в его родителях нет, что они и людьми-то с натяжкой могут считаться, – и как тогда?! Разве неверно то, что воспитанием детей должны заниматься люди, которые умеют это делать? Боже, боже, как я всегда завидовала приютским детям! И не делайте такого лица, Тоневицкий: я не хуже вас знаю, как они живут! Знаю эту мерзкую еду, знаю колотушки, равнодушие, тяжёлую работу… Но ведь всё это я видела с детских лет в родном доме от матери! Все сироты в мире мечтают о родном очаге, скажете вы. Но о каком? О том, где тебя не любят, еле терпят, поминутно попрекают куском и самой твоей жизнью, и ты – как выгребная яма для родительского свинства? Да будь проклят такой родной очаг! Неужто хуже будет казённое заведение, где дети, по крайней мере, не ждут и не надеются ни на чью любовь?

Голос Ольги сорвался, она умолкла. Николай ждал продолжения, но Семчинова молчала, глядя остановившимися глазами на гаснущую в закатных лучах реку. На мостках допели песню, и в опустевшем воздухе резче застрекотали кузнечики.

– Оля, мне кажется, вы всё же неправы. – Николай, наконец, решил нарушить тяжёлую тишину. – Вам чудовищно не повезло без всякой вашей вины… но ведь есть же, имеются на свете и порядочные люди, и любящие родители…

– В самом деле? – язвительно осведомилась она. – Может быть, вы мне их и назовёте? У меня с этими людьми есть общие знакомые?

– Да хотя бы моя матушка! Она – самый близкий мне человек! И не только мне, но и сестре, и старшему брату. Я вообразить себе не могу, чтобы она оскорбила нас или силой потребовала к себе почтения, или…

– Тоневицкий, но вы же спорите сам с собой. – усмехнувшись, перебила Семчинова. – Насколько я помню, княгиня Тоневицкая вам не родная мать. Вы ведь сами рассказывали, что прежде она была вашей гувернанткой и лишь потом вышла замуж за вашего отца.

– Всё так, но…

– Ну вот и выходит по-моему, неужели не видите? Вашим воспитанием занимался человек, обученный своему делу и знающий его! Любящий и понимающий детей! И результат – налицо! Нет, Тоневицкий, глупо спорить с очевидным. Воспитание детей – такой же труд, как и ремесло сапожника, портного, врача… Этому и учиться требуется, и способности к нему иметь. И на ошибки у воспитателей нет права! Они ведь живую человеческую жизнь своим неумением сгубят, а не отрез материи и не кусок дерева! Ну – спорьте, парируйте, если можете!

– Но позвольте… Вы ведь сами говорили, что ваш папенька…

– Отец святым человеком был. – подтвердила Ольга. – Он, знаете, так любил мать, что ему и в голову никогда не приходило меня от неё защитить. Так и говорил: терпи, Оленька, от родной матери всё должно вытерпеть, грех роптать… А я вот ропщу! И так ропщу, что когда-нибудь её задушу подушкой и спокойно, с чистейшей совестью уйду на каторгу!

– Оля, не надо. – поспешно сказал Николай. – Вам не так уж много времени осталось до избавленья…

– Не будет мне до её смерти никакого избавленья. – равнодушно, как о чём-то давным-давно передуманном, возразила Ольга. – От отца такая пенсия осталась, что прожить на неё немыслимо. На то жив ём, что я уроками зарабатываю. Да ведь ещё и за курсы платить приходится! Вы не поверите, что мне выслушивать приходится каждый раз дома, когда я вношу плату за обучение! Маменька ведь никак усвоить не может, что ежели я брошу работать, мы все с голоду помрём! Если только Федотыча на паперть отправить… так ведь не пойдёт! Не могу же я их бросить умирать… А уж воскресная школа ей как кость поперёк горла встала! И ведь хитра, как все сумасшедшие! Поняла, что ни истерики, ни бросанья на порог, ни поджигание моего платья – да, Тоневицкий, и такое уж было! – ничего не дают, я всё равно ухожу из дома… так стала меня каждое воскресенье с утра до слёз доводить! Знает, что зарёванной я на люди не выйду нипочём! И вот сегодня – сумела! Но больше я ей такой радости не предоставлю! – с ожесточением заявила Ольга. – Тоневицкий, могу ли я попросить вас об одолжении?

– Разумеется, мы ведь друзья. – просто сказал Николай. Семчинова прямо посмотрела на него, и в который раз Николай подумал, что эта девушка со своими короткими густыми волосами и настороженным взглядом из-под сдвинутых бровей похожа на уличного мальчишку.

– Сегодня ведь отчего у маменьки всё вышло? Я свои записи спрятала у Федотыча, другого-то места нет, – а она разрыла его топчан да нашла! И давай соседке, торговке Никандровне, вслух читать, ещё и со своими комментариями! Ну, тут уж я не вынесла… И ведь сама знаю, что глупо, маменька только и ждёт, когда я слабину дам… И не выдержала всё-таки. Уревелась, как баба, самой совестно. Но уж больше тому не бывать! На Федотыча уже надежды нет – так не возьмёте ли к себе мои бумаги? Их немного… уж во всяком случае легче, чем книги. Которые вы не прочли, конечно же.