Леонид Рахманов - Люди - народ интересный

Подумать только, какие разные люди существовали одновременно в Котельниче! Я любил, когда к нам захаживал Матвей Семенович Саутин, маленький, очень маленький ростом, но пропорционально сложенный человечек с чеховской бородкой, приветливый, тихий, воспитанный. До революции он служил в земской управе, был холост, прикован к одру больной, но волевой матери, из-за которой так и не женился. Потом мать умерла, он куда-то уехал, и несколько лет его мы не видели. И вдруг зимой 1924 года он к нам пришел в отсутствие папы, остался его ждать и, пока мама хлопотала, готовя чай и волнуясь, что папы нет, ( она всегда волновалась, когда его долго не было), мы с Матвеем Семёновичем беседовали. Он только что вернулся из Крыма, где всегда мечтал побывать и куда решил после смерти матери переехать, чтобы сразу переменить свою жизнь; но жил там не долго, соскучился по Котельничу, по старым друзьям. Мне было лестно, что он, как со взрослым, со мной поделился…

Папа пришел поздно и сообщил печальную новость: на собрании объявили- умер Ленин. До самой ночи Саутин и папа толковали о том, каково-то теперь будет в стране без Ленина, а я молча слушал, испытывая сложные чувства: мне было страшно представить себе Россию без Ленина и вместе с тем приятно знать, что таких разных по темпераменту и укладу жизни папу и Матвея Семеновича объединяет и волнует эта потеря. Через неделю в Москве состоялись похороны Ленина. Радио в Котельниче тогда еще не было, газеты приходили лишь через день, но 27 января мы вдруг услышали слитный хор гудков- немногих фабричных и заводских и многих паровозных. В Котельниче, как и в Москве, стояли морозы, и в стылом воздухе, где из всех труб столбиками поднимались дымы, гудки пронизывали, казалось, насквозь; не было, думалось, человека, которого бы они не взяли за сердце. Я и сейчас не знаю, кому тогда пришла в голову талантливая мысль- потрясти всю страну траурными гудками, этим салютом смерти, салютом жизни: восстановленные заводы, окрепший транспорт провожали уходившего вождя.

Дорогим, интересным для меня гостем был Фёдор Мартинианович Захаров. Дорожный техник, служивший вместе с моим отцом сначала в земской управе, потом в совнархозе, потом Комгоссооре ( Комитет государственных сооружений), он не был местным уроженцем; после постройки железнодорожного моста в 1903 году, в которой он принимал участие, Захаров остался в Котельниче, женился на богатой вдове Анне Федоровне Глушковой (в молодости, и еще на моей детской памяти, высокой, статной, красивой женщине), построил на их большом садовом участке на краю города второй дом в современном духе: высокие, просторные комнаты, широкие окна, светлые тисненые обои. В доме этом мы однажды побывали в гостях. Однажды, потому что очень скоро Захаровы опять переехали в старый дом, тоже с просторными комнатами, тоже красивый, сверкающий белизной заново выкрашенной деревянной обшивки, резными наличниками окон, издали- настоящая вилла, и все-таки чем-то старомодный. Новый дом Захаров пустил под спичечную фабрику, где я также успел побывать- посмотрел, как из осиновых чурок машины строгают соломку для спичек. Говорю- успел, потому что затея оказалась невыгодной: под городом уже существовала спичечная фабрика братьев Зубаревых и конкурировать с ней не имело смысла. Живой, предприимчивый характер Захарова подстрекал его ко все новым и новым производственным затеям, и в начале нэпа он быстро переоборудовал бывшую спичечную фабрику в механическую мельницу, но и ей недолго пришлось существовать: в 1922 году Федор Мартинианович поехал в Вятку на операцию аппендицита и вернулся оттуда мёртвым- не проснулся после наркоза.

Захаров был широкой натурой. Если уж принимал гостей, то угощал их на славу, для чего приглашал поваров из клуба. Впрочем, мне эти яства казались невкусными, может быть потому, что в детскую комнату блюда попадали уже холодными-то, что оставалось от взрослого стола. Кроме их собственных детей - трех сыновей и двух дочерей- на Захаровских именинах из посторонних детей бывал только я.Почему родители брали меня с собой, а не оставляли дома с тетей Аней- не ясно, может быть, думали, что мне интересно с захаровскими ребятами. Но я не помню, чтоб мы веселились, шумно играли, даже на рождестве, вокруг елки. Ветви этой раскидистой, под потолок их большого зала, елки, вернее - ели, гнулись под тяжестью игрушек, хлопушек, флагов, золотых и серебряных цепей, шоколадных бомб, начиненных разными сюрпризами: все отдавало купеческим шиком, излишней роскошью, -явно сказывалось влияние Анны Федоровны. Самым симпатичным из хозяйских детей мне казался Олег, но он был младше меня; Володя и Тюша (Мартиниан) были слишком флегматичны, а девочки Зоя и Ариадна – диковаты, хотя и красивы, в мать.

Взрослые гости, в отличие от наших, собирались вместе самые разные, типичная смесь! Например, присутствие братьев Шалагиновых вообще выглядело «анахронизмом». Дело в том, что сестра Анны Федоровны, тоже видная женщина с редким именем- Павла, была раньше замужем за одним из этих братьев, небольшого роста усатым человечком, приказчиком из мануфактурного магазина. Затем она его оставила и вышла замуж за военного, краскома Баранова, но к Мите, Дмитрию Петровичу, и она и Захаровы продолжали хорошо относиться, даже помогали ему материально, когда магазин закрылся. Когда же Барановы уехали из Котельнича, а Захаров умер, Митя спустился еще на ступеньку: стал банщиком в городской банек, принимал пятачки на чай, бегал за пивом для посетителей, но усы отрастил длиннее прежних

Для развлечения гостей у Захаровых часто заводили граммофон, который я не любил за его зычный голос; эта нелюбовь распространялась и на Шаляпина, пластинки которого я доныне слушаю с некоторой опаской. Но вот пластинка с «Записками сумасшедшего» производила на меня сильнейшее впечатление: в конце года, когда Поприщин произносил слова: Матушка, спаси твоего бедного сына!»- мороз продирал по коже и мне хотелось рыдать от сочувствия к этому глубоко несчастному человеку. Но одновременно я испытывал гнев. Я негодовал не столько на тех, кто мучил и не понимал Поприщина, сколько на тех, кто слушали эту пластинку: и хозяева и гости покатывались от хохота… Я боялся взглянуть на своих родителей- неужели и они смеялись над Поприщиным? Папа- наверняка нет, он без комка в горле не мог читать вслух даже такие рассказы Чехова, как «Белолобый» или конец «Каштанки»: непременно находились строки, которые его волновали или трогали; позже я не раз видел, как папа плакал, перечитывая «Архиерея», особенно его последние строки. Мама же, как и я боялась, не любила граммофона, -если она тут и смеялась. То деланно, потому что все смеялись. Потом я часто ловил себя на окаянной мысли: неужели большинство людей не ощущает трагическое сквозь внешне нелепое и смешное? Зачем тогда творит Чаплин? Зачем он поставил «Огни большого города», где прозревшая слепая девушка, такая прелестная, добрая, смеётся над его страдальческой гримасой? Для кого и для чего в таком случае существует искусство?