Леонид Рахманов - Люди - народ интересный

Ехали мы не слишком резво, и можно было из окна рассмотреть почерневшие от времени и непогод скирды хлеба, стоящие на межах между полями. Папа мне объяснил, что у местных крестьян, вотяков, существует обычай- хранить необмолоченный хлеб в поле, в скирдах, поставленные на большие камни,- мыши боятся холодных камней и не трогают зерно. Так и стоят эти заветные скирды: сын наследует их от отца, отец унаследовал то деда- берегут на черный день.

В Ижевске, нынешнем центре Удмуртской республики, папа жил и работал еще полтора года. Папин молодой сослуживец, подаривший мне книги, вскоре после отъезда папы погиб: был застрелен случайно в уличной перестрелке, когда власть в этих местах переходила часто от одних к другим. Эсеры- максималисты пытались устроить бунт еще при папе. Он рассказывал с юмором, как однажды мылся в маленькой бревенчатой баньке, принадлежавшей нашим хозяевам и стоявшей в их огороде; вдруг за стенкой затрещал пулемет, послышалась ответная стрельба- значит, уже по баньке… Отец только что намылился и с минуту сидел с закрытыми глазами, чтоб не попало мыло, -не мог решить- продолжать ли мыться или, наскоро одевшись, убраться подобру-поздорову. Но тут пулемет перетащили на другую позицию и мытье кончилось благополучно.

Сейчас изумляешься, как могли одновременно происходить такие разновеликие события. Я беспечно гощу у папы на Ижевском заводе, производящем и поставляющем оружие для изнурительной четырехлетней войны; в Питере близится Октябрьская революция, происходят трагические июльские события; мало кому известный тогда поэт Борис Пастернак пишет в Москве книгу стихов «Сестра моя жизнь»(С подзаголовком «Лето 1917 года), которой я увлекусь через 10 лет, миллионы людей живут в России, ничего не зная ни о том, ни о другом, ни о третьем событии; а я … я знаю лишь то, что происходит дома, в семье, непосредственно перед моими глазами. И вот сейчас, через 60 лет, я дерзко называю все это летом 1917 года!

Но оно было и моим летом, оно прошло- и я опять оказался в тихом, удаленном пока от всяких внешних событий Котельниче.

Татариновы.

До революции учусь в земском училище. Рядом со мной сидит Володя Татаринов. Руки у него в бородавках, он щиплется, но я прощаю ему это за хромоту. Он сын богатого купца и приезжает в школу осенью и весной в коляске, замой в нарядных санях. Раз или два, помню, я прокатился с ним, но это вдруг оказалось неприятно ля моего самолюбия. На переменах Володя много и жадно ест, никуда не идет, сидит и ест привезенные с собой в роскошном ранце из телячьей кожи мехом наружу, пирожные, бутерброды с ветчиной, еще и еще что-то. Дома его очень балуют мать, тетки (две сестры матери, живущие с ними в доме.)

И вдруг все изменилось. Мать умерла, а отец, испросив разрешения у архиерея, женился на одной из своячениц. Родился ребенок. Теперь все внимание теток уделено малютке, а Володя и Бориска (глухонемой брат Володи ) стали париями в семье. Тётка-мачеха его ненавидит, другая тетка, из подхалимства к сестре, -тоже, обе жалуются на него отцу. Тот порет его нещадно, а Володя, хотя ни в чем не виноват- кричит: «Не буду, папочка! Не буду, папочка!»

Теперь, когда Володя попал в беду, он стал для меня симпатичнее. К тому же умеет мастерить из дерева и старых патронов так называемые «самоделки»-самодельные пистолеты, из которых можно стрелять настоящим порохом или дробью. Володя бывает у меня, я иногда бываю у них в доме. Отец Володи со мной вежлив, любезен, как со взрослым, но я замечаю, что все слова у него обращены к тому, чтобы унизить сына, ставя ему в пример меня, сравнивая его со мной. Чувствую, как я ненавижу этого страшного, непонятного мне человека. А Володя? Неужели можно любить такого отца? В городе его зовут Лаврентий Татаринов, почему-то без отчества- Ксенофонтович. Когда в 1918 году, поле покушения на Ленина, стали заключать в тюрьму заложников из буржуазии, Лаврентий скрылся из города. Когда же острота момента прошла, вернулся с нашитыми на пальто, на пиджак, на брюки многочисленными заплатами. Многие из горожан знали, что заплаты фальшивые, догадывались ли об этом уездные власти- неизвестно. Во всяком случае, Лаврентий продолжал жить в своем красивом белоснежном доме, похожем на загородную виллу. Дом муниципализировали, но Лаврентию оставили весь первый этаж.

Из осторожности, граничащей с каким-то звериным чутьем опасности,Лаврентий во время нэпа не соблазнился частной торговлей, а скромно служил в государственной организации по закупке льна. Не знаю, производил ли он какие-либо махинации при закупке или потихоньку реализовал старые сбережения, - золото, мануфактуру, - но жили они, как прежде, на господскую ногу. Хотя одевался Лаврентий в самое затрапезное и скорее походил на ночного сторожа при этом богатом доме и отменно крепких амбарах, в которых как раз и помещались государственные склады льна. Тетки же выглядели и одевались прекрасно, целыми днями ничего не делали, если не считать возни с кухаркой, с портнихой. Володю и добродушно мычавшего Бориску они держал буквально в черном теле, и от мальчиков постоянно пахло мочой, что так не вязалось с сияющей чистотой дома, блеском пола, добротной утварью. На меня тетки смотрели с вежливой неприязнью и вслух удивлялись, как родители позволяют читать мне романы Жюля Верна и Майн Рида, ибо свято верили: если роман- значит про любовь, а детям про неё читать рано. Вот когда я впервые начал соображать, что холеные нарядные дамы могут быть невежественными мещанками. И меня это немало удивило. Я тогда еще не знал, что в быту широко распространен синоним слова «любовь»-«роман»: «У него с ней роман», -а тетки не подозревали, что это название литературного жанра…

Многое в этой семье для меня было странно, может быть потому я её и запомнил, несмотря на то, что старался бывать там как можно реже. Например, я узнал, что где-то в дальней комнате, в недрах дома живет чахоточный брат хозяина, Ананий Ксенофонтович, которого я ни разу не видел и который является его как бы политическим противником. Рассказывали, что в 1905 году, еще будучи учеником реального училища в Вятке, Ананий Татаринов состоял в революционном кружке, изучал «Капитал» Карла Маркса, печатал на гектографе прокламации и карикатуры, распространял листовки в местном театре и других общественных местах, а главное- принял участие в декабре в вооруженном восстании, засев вместе с несколькими молодыми людьми на городской водокачке. После отбытия тюремного заключения Ананий Ксенофонтович вернулся в Котельнич. Не знаю, повлияло ли его прошлое на сравнительно мягкое отношение революционных властей к его брату в двадцатые годы.

Что касается самого Лаврентия, то, почуяв в конце двадцатых годов новые перемены, сулившие ему новую опасность, он уехал, на сей раз со всей семьёй; никогда больше я не встречал и его, ни хромого Володю, ни глухонемого Бориску. А дом цел, не сгорел в 1926 году, только, как многие старинные дома, посерел, обветшал, заметно стал ниже, особенно рядом с поднятым, выровненным и заасфальтированным шоссе, по которому катят, грохочут, пылят сотни машин, грузовых, легковых, и все мимо бывшей татариновской виллы. На стенах её нашиты заплаты, как когда-то на пиджаке Татаринова, но они не фальшивые- дом своё отжил. Ему не подняться.