Леонид Рахманов - Люди - народ интересный

Но существовали и другие бревна- считанные месяцы назад они еще жили, росли цвели, зеленели, словом, были деревьями, а к деревьям я всегда относился как к родным братьям. Сотни и тысячи их зимой спилили, свалили, срубили с них ветви, ранней весной спустили на воду и в виде плотов отправили вниз по реке. Подле нашего города поты эти остановились «стали на якорь», и это был их последний речной приют. В жаркие летние месяцы вода из-под них уходила, плоты постепенно оказывались лежащими на песке; до сени их успеют разобрать снова на отдельные бревна и увезут по железным дорогам в разные стороны, в дальние сухопутные города, или распилят на доски на местной лесопилке.

Всю первую половину лета, до наступления мелководья, эти растянувшиеся в длину версты на две, а в ширину- до середины реки караваны плотов, состоявших из еловых, сосновых бревен, скрепленных канатами, тросами, не то просто гибкими, прочными ивовыми ветвями, служили для нас, мальчишек, (да и для взрослых), чудным пристанищем. С плотов купались, ловили рыбу, по ним ходили, бегали, прыгали через «окна»- широкие и узкие водные промежутки, забирались в крытые корой шалаши, на дне которых была постлана солома, положены еловые и пихтовые ветки, здесь недавно спали и укрывались от дождя плотогоны, те, ко привел к нам эти плоты с верховьев Вятки и с берегов Моломы. (Кстати, какое счастье, что тогда еще не портили реку молевым сплавом - ведь это затонувшие топляки помогли ей потом обмелеть, так что нынче лишь в разгар половодья она напоминает прежнюю красавицу Вятку.)

После всего, что значили в моем детстве и отрочестве речные и домашние бревна, могу ли я, желая заклеймить чью –либо тупость, глупость, назвать или сравнить этого человек с бревном? Никогда! Для этого я слишком люблю и уважаю бревна, всякие, в том числе и кривые, и сучковатые- от них-то больше всего и пахнет смолой…

Денежки.

Мамины родственники, все эти купцы и уездные домовладельцы, имели обыкновение дарить мне в день моих именин энное количество серебряных пятачков или гривенников, новеньких, чистеньких, сложенных столбиком и аккуратно обернутых нарядной бумажкой. Не помню, что это были за суммы, наверное, рубля два- три, не больше.

А не помню потому, что не пересчитывал: получил, поблагодарил и ссыпал в копилку в виде румяной глиняной свинки. Это не означало, что я был скуп, берег копейку на черный день- простоя не считал подаренные денежки деньгами,то есть чем-то таким, на что можно купить сласти, игрушки, книжки. Вообще, в нашей небогатой семье почти никогда не вели при мне речь о деньгах: купил…купила…сколько стоит…Был это воспитательный принцип или происходило случайно- не знаю.

Так и стояла свинка на мамином комоде, рядом с корзинкой для шитья. Не возбуждая у меня никаких эмоций и вместе с тем год от года становясь все увесистее, пока не достояла до революции. Вот тут эти денежки действительно потеряли свойства денег. На них ровно ничего нельзя стало купить- ни книг, ни игрушек, ни даже кусочка хлеба. Так неожиданно обернулось мое «бессребреничество».

Иная су4дьба постигла золотой пятирублевик, тоже кем –то давно подаренный ( кается, в год и в честь моего рождения) Он хранился не в копилке с разменной мелочью,, а в заветной маминой шкатулке с обручальными кольцами(которых родители никогда не носили), парой сережек (сперва тетя Аня, а потом папа не разрешали маме вдевать их в уши)и одной брошью. Я уже говорил, что в 1922 году, когда жизнь начала налаживаться, нас обокрали, унеся из дома все мало- мальски ценное. В том числе и мой золотой, который и видел-то я раза два за свои четырнадцать лет, опять же не придавая ему материальной ценности. Впрочем, детство мое прошло в эпоху инфляций чуть ли не всего на свете…

Но к золотому я относился куда почтительнее, чем к серебрушкам, проявлял к нему научную любознательность. Например, справлялся в энциклопедическом словаре, империал это или полуимпериал, отличается ли он своей ценностью от наполеондора, о котором тоже где-то читал,- с полной точностью разницу выяснить не удалось.

Так или иначе- золотой пропал. Свинушка же с серебряной мелочью осталась стоять на комоде, воры на нее не позарились. Исчезла она четыре года спустя, на пожаре: потерялась, разбилась- не ведомо. Жертва стихии!

Как ни странно, в пожарной кутерьме уцелели старинные медные деньги, которые я с увлечением собирал в школьные годы. Вот их я действительно уважал. Правда, большинство монет было не бог весть какой древности- середины- начала девятнадцатого века, но имелись павловские, екатерининские, даже аннинские пятаки и алтыны, тяжелые, грубые, с зазубренными краями; они сохранились у меня доселе. Вот и сейчас красуется передо мной полушка, отчеканенная в 1734 году, в самый разгар бироновщины, итальянское сольдо, 1811 года с портретом и именем Наполеона, датский шиллинг 1801 года с двумя перекрещенными стрелами, германский пфеннинг 1826 года… Но больше всего я гордился в детстве копейкой, точнее-«денгой»1569 года, времен Иоанна Грозного,- уж ей-то, считал я- мог позавидовать любой нумизмат. Самое удивительное, что понятия не имел, откуда она у меня взялась!

Хранил я свою коллекцию в довольно-таки смешном, во всяком случае, несерьезном, месте: в деревянном грибе, стоявшим за маминым туалетным зеркалом. Никто кроме меня в этот гриб не лазил, не открывал его тугую, красную как у подосиновика, шляпку; да и кто мог подумать, что там, внутри, находится, что-нибудь ценное. Я и сам-то потом, наезжая из Ленинграда к родителям,, не заглядывал в гриб годами; случалось, возьмешь, встряхнешь- все в порядке, бренчат монеты!- и поставишь на место.

Но однажды меня словно что-то кольнуло: дай взгляну на коллекцию. Высыпал монеты на стол, разложил по годам, по векам, по странам… стойте, а где денга? Денги-то и нет! Сгинула! Что скрывать, огорчился я не на шутку. Раздосадовало в основном то, что я даже самому себе не мог доказать, что владел такой редкостью… А вдруг я глупейшим образом ошибся? Вдруг на этой изрядно помятой и почерневшей денге значилась вовсе другая дата- не 1569, а 1659? Тем самым монета сразу молодела на сотню лет, становилась ровесницей не Ивана Грозного, а «тишайшего « Алексея Михайловича…

М-да, обидно. Но- теперь не проверишь, поздно хватился. Придется утешиться тем, что иной миф дороже были. По крайней мере, он разбудил фантазию, интерес к истории, я что толку было в серебряной шелухе, в подаренных к очередным именинам блестящих, новеньких пятачках и гривенниках!

Электричество.

Вопрос: как тринадцатилетнему парню хватало времени и на уроки, и на жадное чтение, и на коньки, и на переплетение книг, и на музыку, и на лыжи, и на домашнюю трудовую повинность в виде ежедневной очистки двора от льда и снега, одним словом- на все плюс самое непредвиденное. Причем отдавались этому не какие- нибудь минутные крохи, а полновесные часы, дни, недели зимней школьной поры. Ответ, по существу, один: значит, детство и отрочество- поразительно емкий период, это какая-то расширяющаяся вовне и внутрь себя вселенная!