Леонид Рахманов - Люди - народ интересный

-Музыка, маленький кусочек вальса!- просительно нагибался к оркестру распорядитель.

Иван Максимович расставил ноги, лицо его багровеет, рука с пятаком судорожно прижата ко рту, челюсти мощно сжаты, а музыка все звучит. Звучит, повторяя все один и тот же такт… затем вдруг смолкла…

-Хек!- удовлетворенно хекнув, как мясник, разрубивший тушу, богатырь делает шаг вперед и победно показывает зрителям две половинки раскушенного пятака. Гром оваций. Не скрою, я хлопал вместе со всеми, хотя в тоже время думал: а что Поддубный испытывает, демонстрируя свою силу чужим людям в чужом месте? И мне было его немножечко жалко.

Для контраста закончу воспоминанием о самом глубоком впечатлении, полученном мною в нашем летнем театре, пусть и похожем на сарай, но со строго билетершей у входа, с бодро звучащими звонками перед началом действия, с духовым оркестром в антракте.

В1924 году. Уже после окончания мною школы, в Котельнич приехал театр Гайдебурова, так называемый Передвижной общедоступный театр, хорошо знакомый мне позже по Ленинграду (Литейный, 51) В Котельниче он показал три пьесы: «Колокола» Диккенса, «Зимний сон» Дрейера и «Вишневый сад» Гайдебуров приехал уже в конце сезона, когда я с моими друзьями перед последним актом чеховской пьесы вышел в сад, деревья, мне показалось, шумят обреченно. Это тесно соединилось для меня с пьесой, где продают сад, скоро вырубят сад, где люди так грустно- веселы, чего- то возбужденно ждут, отмахиваясь от всего, что реально их ожидает завтра… Гайдебуров, как я теперь понимаю, не хуже прежнего МХАТа умел создать поэтическое настроение. Когда спектакль кончился, было уже совсем темно, августовская ночь; мы вышли на улицу и увидели за рекой тусклое зарево, пахло дымом- это горел дальний лес. Тоже очень запомнившееся впечатление.

Мне кажется, что с тех пор я и полюбил театр, особенно, театр чеховский, с его поэзией обыденной жизни.

А с Павлом Павловичем Гайдебуровым, талантливейшим режиссером и актером (В «Вишневом саде» он играл Петю Трофимова. ) я неожиданно встретился через двадцать лет, когда Московский театр драмы, единственный в первые годы Отечественной войны театр в Москве. поставив «Беспокойную старость», с разбегу собирался поставить другую мою пьесу- «Великодушная война или Добрый даунский отшельник», и Гайдебуров намеревался играть Дарвина. Но это было далеко впереди, да и вообще не состоялось.

Соль.

Это была любопытная семья. Отец- самый обычный мелкий хозяйственник, заведующий соляными амбарами. Он занимался оптовой торговлей солью и до революции, только в частном порядке. Котельнич был перевалочным пунктом: прибывшие по реке баржи тут разгружали, дальше соль следовала по железной дороге.

На реке и произошел тот несчастный случай, который доставил Василию Степановичу столь неприятные переживания, а мог кончиться для него полным крахом. Механизация таких работ в те годы отсутствовала, с баржи на берег к амбарам вели деревянные сходни, по которым грузчики и таскали на своих спинах мешки. Соль, как известно, вещество тяжелое, весьма тяжелое, и сходни однажды обрушились. Страшно не то, что мешки с солью затонули- их можно вытащить, высушить, но при этом погибло несколько грузчиков, казанских татар. Почему они не могли выплыть, выбраться на берег, если мешки сразу сбросили с плеч? Помехой оказалась та же злосчастная соль, которой они набивали себе карманы, пазухи.- она-то и потянула их на дно.

Бутырина арестовали, но вскоре выпустили: неисправные сходни принадлежали пароходству, и он благополучно вернулся на свое место. Я вспомнил об этом случае уже в Ленинграде, совсем по другому поводу, а сейчас пока о семье.

Я назвал семью Бутыриных любопытной. В каком отношении? Прежде всего, тем, что четверо из шестерых детей этого рядового котельничанина уже в начале двадцатых годов получили ( или еще получали) высшее образование. Сам Василий Степанович был молчаливый, серьезный, пожалуй, даже суровый на вид человек. Он давно овдовел, младший его сын был мой ровесник, школьный товарищ: три сына учились в Свердловске, в Горном институте, старшая дочь, архитектор, жила и работала в Ленинграде. Я видел Анну Васильевну мельком: она приехала на неделю к отцу, и, когда я пришел, снисходительно спросила, мирно ли мы играем с Володей и читаем ли какие- нибудь книжки. Она курила, лихо, по-мужски, выпуская дым кольцами, и мне очень хотелось её спросить, не подражает ли она нигилисткам, о которых писали в ХIХвеке.

Сыновья – студенты, тоже приехавшие на каникулы домой, заинтересовали меня тем, что все трое играли на скрипке. Я был рад убедиться на их примере, что, как ни трудно, но выучиться этому все-таки можно, - это морально меня поддерживало в самый кризисный месяц моих уроков. Кстати, в Котельниче тога гастролировал вятский гортеатр, и братьев Бутыриных пригласили участвовать в качестве музыкантов в спектакле «Потонувший колокол» Гауптмана. Играли они хорошо, меня только немного удивило, что одну из драматических сцен этой немецкой сказки братья сопровождали за сценой… полонезом Огинского, который, я, впрочем, любил и тоже пытался играть в это лето.

От своего учителя- музыки я узнал, что самый способный из братьев- скрипачей- Сергей, что он в свое время страстно хотел поступить в консерваторию, но практичный и волевой отец настоял на техническом вузе.

Эти слова недаром запали в мою память. Осенью 1926 года неожиданно в Ленинград приехал Василий Степанович и привез Сергея с тяжелым душевным заболеванием. Как смог старик Бутырин показать сына самому Бехтереву, не знаю, но результаты обследования были печальны: Бехтерев нашел у Сергея шизофрению, пришлось поместить его в психобольницу. Помню, это произвело на меня тягчайшее впечатление.

Возможно, я фантазировал и преувеличивал отцовские переживания, но я необыкновенно ясно воображал эту встречу с Бехтеревым. Как, будучи сам уже старым человеком, знаменитый психиатр внимательно, сверхвнимательно расспрашивает отца и сына (обоих вместе и каждого в отдельности) и, скрупулезно выяснив все обстоятельства, их последовательность- приходит к выводу: изначальной причиной болезни Сергея мог явиться резкий разлад между его настоящим призванием и навязанным отцом горным делом. Я мысленно видел в этот момент лицо растерянного, осунувшегося отца и угнетенного, жалкого в своей депрессии или, наоборот, бешено возбужденного и обозленного сына. Даже не знаю, кого мне было больнее жаль… Не мог, не может, говорил я себе, не терзаться сейчас Василий Степанович своей виной.

Вот тут-то я вспомнил и наново оценил трагический случай у соляного склада.Пускай Бутырина и не сочли виноватым, но пережил он в те дни наверняка немало: как мог он, опытный работник, не видеть, не замечать, что сходни пришли в негодность! А теперь… теперь ему невольно будет казаться, что Сережина болезнь- это как бы двойное возмездие: и за то, что небрежно отнесся к служебным обязанностям, в результате чего погибли трое людей, и за то, что не понимал, притеснял сына.Состояние Василия Степановича, сочувственно думал я. можно сейчас сравнить с тем, что ощущает человек, посыпая свои раны солью. А ведь сердечные, душевные раны еще чувствительнее…