Леонид Рахманов - Люди - народ интересный

Прежде всего- и это все знают,- рассказывать о человеке, кровно родном тебе, гораздо труднее, чем о друге или о просто хорошем знакомом. Главное же, при всей своей искренности и прямоте, я бы сказал- прирожденной неспособности лгать и лукавить, во многом отец был скрытен: большинство мыслей и чувств, касавшихся его самого, сбывшихся и несбывшихся надежд он до конца дней таил от меня и от мамы,- можно только догадываться, что думал он о себе, об удаче или неудаче прожитой жизни. Не исключено, что он старательно подавлял, глушил в себе эти мысли,- дело от этого не меняется: внутренняя, как можно глубже запрятанная самооценка все равно остается.

Быт,быт, быт, порой даже пошлый быт,- вот с чем сталкивала судьба этого всесторонне одаренного, умного и душевно тонкого человека; отсюда его драма.

Коснусь я отчасти и наших с отцом взрослых отношений, в том числе ( и не в последнюю голову ) отношения папы к моим литературным занятиям. Неприятие модернизма первых двух повестей, затем интерес к «Базилю» и к написанным мною позже историко- биографическим сценариям т пьесам. Мои стародавние попытки заинтересовать папу Блоком, Пастернаком, Мандельштамом, Цветаевой. Осечки! Срабатывал только Бунин, и то его стихи казались папе холодноватыми ( справедливо!), а проза слишком торжественной («Чаша жизни», «Господин из Сан-Франциско»). Остро помню, как в середине тридцатых годов прочитал папе вслух Пастернака:

Мне хочется домой, в огромность

Квартиры, наводящей грусть.

Войду, сниму пальто, опомнюсь

Огнями улиц озарюсь.

Перегородок тонкоребрость

Пройду насквозь, пройду, как свет

Пройду, как образ входит в образ

И как предмет сечет предмет.

Папа простодушно (или иронично?) спросил:

-У него что, такая большая квартира?

Сначала меня пронзила обида за Пастернака и боль за папу: как он мог такое сказать, с его врожденным чувством прекрасного, с его нежной любовью к Чехову( а значит и ощущением подтекста) Но потом я подосадовал на себя: глупо навязывать людям Пастернака. Если их миновала почти вся поэзия ХХ века…

Да и что тут долго объяснять: папа был раз и навсегда очарован Чеховым и дальше не пошел. Даже за Чеховым – драматургом, боюсь, не пошел бы, хотя заочно преклонялся перед Художественным театром. Правда, в 1927 году, побывав в командировке в Москве, смотрел «Горячее сердце» в МХАТе, и спектакль не понравился своей лихостью: в его представлении Художественный театр был другим, совсем другим. ( Да это и верно,- Островский не Чехов, а чеховские спектакли в эти дни не шли на мхатовской сцене.0

Впрочем, после голодных, трудных лет(с 1918-го по 1922-й) папа почти перестал посещать театр: например, я не мог уговорить его посмотреть привезенные в 1924 году Гайдебуровым в Котельнич три хороших спектакля, в том числе, и «Вишневый сад» Чехова. Он вообще стал «отказчиком» от большинства удовольствий и развлечений, исключая чтение и рыбалку. Поразительно резко разделил папа свои «две жизни» : в одной все свободные от работы дни и часы отдавал самообразованию и эстетическому самовоспитанию, в другой, гораздо более протяженной во времени, отказался от всего, что выходило за рамки труда и насущных забот…

Я забежал далеко вперед, но мне бы хотелось, чтобы читатель сразу увидел, с кем придется ему иметь дело: читать о человеке негромкой судьбы, человеке долга(даже в каком- то смысле, жертве долга). Человеке надломленном и одновременно цельном. Увлекающемся и одновременно с тем постоянно сдерживающим себя. О человеке, который сделал на своем скромном пути много. А мог бы сделать неизмеримо больше и, я убежден, в совершенно иных масштабах.

С чего начну? Передо мной тетрадь в четвертушку листа, сшитая из нелинованной бумаги. На пожелтевшей обложке читаю: «Афоризмы, изречения, пословицы, поговорки и проч.» Внизу: «Котельнич. 1902г.»

1902-й. Значит, владельцу тетради двадцать лет(родился в декабре 1881-го); еще не женат( женится через три года); в Котельниче человек новый, только что прибыл, увеличив население городка на одну душу(в 1897 году по данным всеобщей переписи здесь было 4236 жителей, но с началом строительства железной дороги народу стало прибывать- уже близилось к пяти тысячам).

Кто в прежние времена не выписывал из прочитанных в юности книг заинтересовавшие его строчки, особенно стихотворные? Иной попросту переписывал афоризмы из отрывного календаря, где они помещались рядом с именами святых и рекомендованным на сегодняшний день меню. Среди истин и наставлений типа «Выше лба уши не растут» или «Пей да дело разумей» попадались строки действительно мудрые- из творений великих писателей и философов древности, правда тоже успевшие стать расхожими. Их ценили в основном те, кого К.И.Чуковский в 1911 году в книге «Лица и маски» назвал полуинтеллигентами,- сельские учителя, земские фельдшеры, волостные писари ( в тех губерниях, что полиберальнее,- например- в Вятской). Это они усердно читали популярно- научные общеобразовательные журналы и переписывались с редакцией и друг другом. Это они поднимали, как свое знамя, стихи Семена Надсона:

Друг мой, брат мой,усталый страдающий брат,

Кто б ты ни был- не падай душой…

И восклицали с надеждой:

Верь, настанет пора, и погибнет Ваал,

И вернется на землю любовь!

Вероятно, к этим интеллигентам можно приобщить и обладателя тетрадки. В ней тоже видна тяга к добру, тяга к знаниям, желание послужить народу, простодушная вера в прогресс, в то, что все образуется,лишь бы народ получил возможность учиться. Но, вчитавшись внимательнее, невольно ощутишь, как бьется живая мысль записывавшего чужие мысли, как страстно ищет он в противоречивых высказываниях (от Евангелия до Ницше, и от Марка Аврелия до Щедрина) свою правду. И эта неистребимая жажда знать, знать, знать- сколько в этом молодой силы! Чем дальше читаешь эти странички, исписанные торопливым, но четким почерком, рукой, привыкшей красиво чертить и красиво подписывать свои чертежи, тем больше убеждаешься, что имеешь дело с человеком, для которого мир, люди и сам он тесно связаны, что все внешнее для него и все внутреннее, боль мира- это и его боль, и, если с годами душа не остынет, не ожиреет, не переродится, жить ему будет нелегко и непросто.

Вместе с тем записи говорят о том, что юношеский идеализм не мешал ему ценить остроту ума, резкость мнений, гиперболичность,а то и горькую мизантропичность образов: «Видал ли кто, что бы какой- нибудь собаке подчинялись тысячи собак? Человек же позволяет другому человеку бить себя, тысячи людей терпят это и вертят при этом хвостами»;»Неизвестно, животное ли было отцом первого человека, но достоверно, что от людей родились страшные звери». Ценил он и шутку: «Англичанин любит свободу, как свою жену, француз- как любовницу, немец- как свою старую бабушку».Но больше всего записей о том, что и тогда, и долгие годы спустя его особенно волновало: «Образование равносильно оружию, раздача которого всему населению считается делом опасным»; «Я не верю в зло, я верю в невежество». Характерно, что в записной книжке,с которой он в 1913 году ездил в Москву- сделать еще одну попытку поступить в высшее учебное заведение(будучи уже тридцатилетним семейным человеком),я нашел выписку из популярной в свое время книги Вильгельма Оствальда «Великие люди»: «Мания наших высших школ закрывать свои двери перед всеми жаждущими учиться, но не прошедшими программного курса образования (кстати, весьма неподходящего) вплоть до получения аттестата зрелости, лишает их же, высшие школы, и вместе с ними и народ, такой группы рекрутов. Из которой вышло бы, наверное, относительно гораздо более генералов, чем из рядов нормальных учеников.»