Александр Прозоров - Месть княгини Софьи [litres]

– Прости, княже, – мотнул головой слуга, – но благополучие земли Галичской беспокоит меня не менее, нежели твой покой! Деды и прадеды не помнят более мудрого и умелого правителя, нежели ты. Как народ твой, Юрий Дмитриевич? На кого ты желаешь нас бросить?!

– Вестимо, боярин Олай, я смог передать сыновьям весь свой опыт и помыслы. Они честны и знающи, они умеют держать клятвы и избегать подлости. Они смогут достичь в деяниях своих куда большего, нежели я. А коли вдруг понадобится мой совет, то я ведь не на смертном одре нахожусь, а всего лишь в отшельничество удаляюсь! Никто не запрещает сыновьям навещать меня в моей пустыни, приходить за судом и беседой. Однако же отныне они есть самовластные князья! Пусть учатся повелевать сами и сами отвечать за свои решения.

– Даже княжич Дмитрий Красивый? Твоему сыну нет и осьмнадцати годов, а ты вручаешь ему самый великий из городов своих, свою столицу! Хватит ли сему отроку мудрости и опыта, дабы сохранить величие сего владения?

– Ты ошибаешься, друг мой, – покачал головой искушенный жизнью правитель. – Я не вручаю лучший из городов своему младшему отпрыску, я вручаю младшее чадо свое под покровительство прекрасного и великого города! Здесь, в Галиче, пребывают самые знающие и храбрые из моих бояр, самые лучшие из воинов, здесь моя свита, без которой я есмь обычный ратник, и не более того. Здесь есть ты, Олай, мой верный друг и соратник! Дмитрий остается в ваших руках, и вы вырастите из него лучшего властителя из лучших, вы подарите ему знания и опыт, вы сделаете из него непобедимого воеводу! Вы отдадите ему все то, что я отдал вам, когда собирал, учил, когда водил в походы, когда поручал дела хозяйственные и земельные. Вы часть меня самого, мой верный Олай. Вы умеете править и побеждать не хуже меня. И вы научите всему этому моего младшенького ребенка! Старшим же сия помощь покажется лишь обузой, они уже успели вообразить себя взрослыми. Так что пускай властвуют собственным разумением! Пару раз обожгутся, тогда, глядишь, ужо в полный рассудок и войдут.

Боярин немного помолчал и вздохнул:

– Вестимо, мне тебя не отговорить, Юрий Дмитриевич?

Князь не успел ответить – дверь распахнулась, и в комнату ворвался старший из сыновей правителя:

– Батюшка, Димка сманил с собою всех зелейщиков! Скажи ему, сие нечестно! Пусть половину отдаст! Порох не токмо ему одному, он всем надобен!

На лице боярина Басманова появилась ехидная усмешка. Вслух он ничего не сказал, но во всем облике отразился саркастический вопрос:

«И это есть самовластные князья?!»

– Хорошо хоть не по духовной наследство делите… – скорее верному соратнику, нежели сыну ответил правитель. – А то бы, верно, уже и рассорились насмерть. – А затем повысил голос: – Как же сие возможно, Василий? У нас зелейщиков не меньше сотни, не считая подмастерьев и помощников! Стольких работников никому не сманить! Да столько никому и не надобно…

– Но он забрал самых лучших, отец!

– Значит, все-таки не всех? – поднялся из кресла Юрий Дмитриевич. – Вестимо, самым лучшим он предложил нечто очень хорошее, коли они пожелали покинуть отчие дома и перебраться на новое место? Так предложи им что-то еще большее! Доход, двор, землю… Ремесленник, он ведь не полонянин, его в цепях с места на место не перевезешь, за серебро у хозяина не перекупишь. Коли его супротив воли гонять, опосля никакой работы не получишь. Хорошо, если халтурой какой отделываться станет, лишь бы не заставляли. А скорее и вовсе бросит дело, и все! Без души и желания – оно ведь и лукошка простого не сплетешь. Все кривыми да косыми получаться станут.

– Дык ведь хапнул и не подпускает, батюшка! – пожаловался Василий Юрьевич, теперь уже не княжич, а полновластный князь. – Может статься, я бы и договорился, но Димкины холопы мастеров прячут! Сказывают, в сборах они, и не найти.

– Вот же хитрец! – вроде как даже с одобрением покачал головой Юрий Дмитриевич. – Ладно, пойдем, побеседуем. Вестимо, вовсе и не всех. Вестимо, вовсе и не лучших. Сейчас разберемся.

Вскоре выяснилось, что Дмитрий сманил аж семерых самых опытных селитренников. Родителю пришлось довольно долго убеждать ребенка, что столько умельцев ему совершенно ни к чему, ибо всего один хороший мастер способен сварить столько «китайского снега», сколько токмо захочется, – надобно лишь дать ему потребное число помощников да гнилья с навозом и прочей требухи.

Но едва токмо братья помирились по числу добытчиков пороха, как тут же случилась ссора по количеству пушечных стволов, каковые сможет забрать каждый для своей дружины, и само собой – по количеству огненного зелья из родительских погребов. Раньше оное было вроде как общее, бери, сколько для похода надобно, – а ныне каждому надобно свое, да еще и про запас, дабы дружина беззубой в трудный час не осталась!

Но хуже всего пришлось с самими дружинниками. Ибо оба княжича знали, кто из ратников отважнее, кто быстрее или сообразительней, кто честный, кто веселый, а кто с ленцой, хвастлив да выпить не дурак. Каждый из братьев желал сманить за собою лучших, обещал возвышения и награды, славу и землю. И опять дело едва не дошло до вражды – и опять пришлось вмешиваться старшим, успокаивая детей и рассуживая.

Больше всех повезло, понятно, младшенькому – ибо старшее поколение покидать столицу Заволочья не пожелало.

Дальше все было проще – по отцовской воле и по справедливости старшие из боярских детей записывались к старшему из братьев, младшие – к младшему.

Разумеется, случались и единственные сыновья, и трое-четверо – но таких было не очень много, так что как-то договаривались. Кто-то по своей воле князя выбирал, кто-то на волю жребия полагался. Но разрешилась в итоге и сия сложность.

В сравнении с этими хлопотами споры о всякой рухляди прошли почти незамеченными – и спустя две недели княжеские обозы наконец-то выехали из ворот города на озерный лед, дабы отправиться в дальний путь, в новоявленные княжеские столицы.

Город моментально опустел, затих, словно бы угас. В Галиче, пожалуй, не осталось ни единого двора, который не потерял бы кого-то из близких: братьев, сыновей. А кто-то и родителей. И пусть они не сгинули, не погибли, не попали в полон, а всего лишь отправились в новую жизнь – возможно, даже более счастливую и славную, нежели прежняя, – однако печаль расставания все равно осталась.

Галич опустел и затих…

В этом грустном покое нужные слова легко и просто легли на лист выбеленной бумаги:

« Единственная любовь моя! Наша жизнь случилась долгая и отрадная. Порою странная, порою счастливая, порою греховная. В ней есть, что вспомнить, есть, чему радоваться, и есть, чего стыдиться. Ты права, мудрейшая и прекраснейшая из женщин. Нам пора покинуть сей мир, дабы остаться наедине с сими воспоминаниями и замолить грехи. И раз уж деяния многие свершались нами вдвоем, то верю я, что и замаливать их нам надобно вместе. Полагаю, достойнее всего станет вершить сие в уединенной обители, вдали от чужих глаз и людской молвы. Коли ты не против, я знаю один тихий скромный скит возле Кубенского озера. Людей в нем мало, но кроме тебя, мне в этом мире все едино никто и не надобен ».