Сергей Григорьев - Берко кантонист

Между тем как сенаторы обдумывают дело, в сохранную казну приходит Ротшильд. Тот самый, про которого запрещенный стих составили:

Приходит, а дела у них коммерческие еще раньше начались. «Нет ли, — говорит Ротшильд, — мне на время какой ценной вещички? Надо оборот сделать». — «Ценных вещей у нас много». — «Мне такая нужна ценная вещь, чтобы была чем меньше, тем ценнее». — «Так вот, не угодно ли взглянуть, перстенек. Стоит миллион». И показывает казна — чей тот самый перстень: знает, что до времени не спросят. «Хорошо». Выдает Ротшильд расписку — а его расписки вернее всяких денег: дело на чести, — что взял на время из сохранной казны перстень ценою в миллион рублей. Так. Взял Ротшильд тот перстень и отдает самому главному из их кагала. А тот позвал своего мишуреса, то есть служителя, и говорит ему: «Ступай к первому сенатору и скажи ему: „Вот вам, ваше превосходительство, подарок за то, что у вас такая умная голова“». Уж известно, что они в таких случаях говорят. Хорошо-с! Мишурес так в точности и сделал, что ему приказано было. Первому сенатору перстень понравился, взял. Еще бы!

Настает день первого присутствия насчет еврейского рекрутского набора. Сидят все. Николай Павлыч, граф Сперанский и двенадцать сенаторов. Начинает говорить первый сенатор. «Неправильный, — говорит, — это будет закон: брать еврейских парнишек в солдаты. Солдатское дело строгое, а евреи народ хлипкий. Зря мы их только передавим, а казне кроме расхода, что их кормить, обувать и одевать, прибыли никакой не будет». Сперанский царю мигает: «Есть один — готово!» Выслушали первого сенатора, задумались, условие сделали, когда собрать сенат в другой раз.

Накануне того дня прибегает к первому сенатору кагальный тот слуга — мишурес, сам весь дрожит — и лица на нем нет. «Ваше, — говорит, — превосходительство, господин сенатор, беда! Купили мы для вас в магазине Кнопа у Полицейского моста подарок, перстень драгоценный, — и что бы вы думали? Перстень тот, оказывается, краденный у самого его величества! Николай Павлович того перстня еще не хватился! Ради бога, пока вы этого перстня на пальчик не надевайте». Сенатор задрожал сильнее самого мишуреса и сделался бледнее стены. «Да пропади, — говорит, — вы с перстнем своим. Возьми его! И чтобы никто не знал!» Отдает перстень; мишурес взял и уверяет: «Само собой, никто не узнает!» И прямо от первого сенатора ко второму. «Ваше, — говорит, — превосходительство господин сенатор, ваш, — говорит, — государственный разум сверкает более, чем этот бриллиант. Примите его в дар!» Второй сенатор то же, что и первый: взял.

И во второй раз назначили сенатское присутствие. Второму сенатору речь говорить. «Неправильный, — говорит второй сенатор, — закон. Потому что и взрослые-то евреи к военной службе не способны, разве в барабанщики. Хотя вы, Ваше величество, и обожаете барабанный бой, но барабанщиков у нас и без того довольно». Граф Сперанский опять Николаю Павлычу мигает: «Второй готов!» Разошлись. В третий им собираться.

А мишурес и ко второму сенатору с тем же трясется: «Ой, ваше превосходительство господин сенатор, беда!» Кинул ему перстень второй сенатор, только о том и думает, как бы с таким делом не опозориться. А, мишурес с перстнем сейчас к третьему сенатору. И третий сенатор в присутствии докладывает, что не надо евреев на военную службу брать, пусть по прежнему откупаются деньгами. Так и четвертый, и пятый, и шестой — и чем ни дальше, тем сенаторам труднее выдумывать, чтобы еще такое сказать в защиту евреев. Однако все нашлись — и девятый, и десятый, и одиннадцатый. Все до двенадцатого раскритиковали закон так, что граф Сперанский — ему бы в дураках сидеть, а он, знай, царю мигает: «Все готовы, голубчики!» Николай Палкыч говорит ему: «У меня даже желудок расстроился. Ужели все мои сенаторы — взяточники? Ужели евреи — такой богатый народ? А вдруг они и тебя, граф, подкупят? Ты, — говорит, — моя последняя надежда». — «Обо мне не беспокойтесь, я их к себе и близко не подпущу!» Поцеловал его Николай Палкыч, прослезился.

А граф Сперанский заперся у себя на квартире: сказался больным и камердинеру своему приказал никого, а пуще всего их не пускать. Так-то! сидит граф Сперанский взаперти, под домашним, так сказать, арестом. А приближается последнее, тринадцатое присутствие сената. Скажет свое слово граф Сперанский — и на голоса! Ходят они вокруг графской квартиры, ищут скважинки, куда бы пролезть. Все закупорено, и даже рамы зимние замазаны. Между тем мишурес и двенадцатого сенатора оболванил: перстень у него отнял и Ротшильду сдал. Ротшильд отнес перстень, сдал в сохранную казну, и расписку свою обратно получил и порвал на мелкие клочья.

Теперь им надо подумать о том, как бы последнего сенатора, графа-то, то есть Сперанского, доспеть и оболванить. «Тут, — говорит им Ротшильд, — деньги нужны очень большие. Про перстень он знает. А у меня все деньги в расходе по случаю предстоящей по всей Европе войны. Если бы достать хороший вексель, то еще можно под такой вексель в аглицком банке миллион золотом взять». — «Вексель можно всегда достать», говорят. «Тут нужен вексель такой, — отвечает Ротшильд, чтобы у англичан сомненья не было: с тремя подписями, и чтобы две персоны значились — например я и русский император, а третье лицо может быть и незначительное». — «Так чего лучше! В сохранной казне на Екатериновском канале вексель лежит. Брато Сперанским у Николая Палковича миллион рублей, и скоро срок платить». — «Отлично!» Взял Ротшильд тот вексель, надписал на нем на обороте и свою подпись и послал в город Лондон для учета. Аглицкий банк посмотрел: подписи верные — и немедля снарядил в Петербург голландский корабль с грузом селедок, и был на том корабле один бочонок с отметиной, полный новенькими золотыми.

Между тем граф Сперанский на квартире своей отсиживается, скучает. А вся столица в недоумении: что за болезнь такая с главным сенатором приключилась? Однажды на ночь графский камердинер разоблачил графа и бух ему в ноги. «В чем дело?» — «Дозвольте мне, ваше сиятельство, через вас сделаться богатым человеком!» — «Изволь. Но как?» — «Предлагают мне жиды пятьсот золотых за то лишь, что я их допущу перед ваши светлые очи!» — «Так они меня заговорят, а мне завтра в сенате речь держать насчет закона о кантонистах». — «Нет, ваше сиятельство, они не будут долго говорить, они обещают сказать только два слова и тотчас же уйдут. Дозвольте взять с них пятьсот червонцев и к вам их допустить. Они в приемной стоят, дожидаются!» — «Ну, только для тебя, друг мой! Бери себе на счастье пятьсот червонцев и впускай их. Только два слова!» Вскочил камердинер с колен резво, выбежал в прихожую, взял у них пятьсот червонцев, двери в графскую спальню распахнул. Входят трое. Двое несут в руках что-то тяжелое, шелковым платком накрыто. Поставили на столик перед графскою постелью. Третий снял платок и сказал: «Бери и молчи!» Потом все трое попятились к двери и пропали. Камердинер за ними дверь прикрыл. Смотрит граф Сперанский: стоит на столе серебряное блюдо, а на нем горой золото насыпано!