Сергей Григорьев - Берко кантонист

Со двора слышались команда и громкие ответы роты.

— Вы очень хотели итти за розгами?

— Зови меня Петькой. Я Петька Штык. Понял? Я тебе в дядьки поставлен, пока ты в слабых будешь. Понял или нет?

— Понял, господин дядька. Точно так.

— Дурак! Я тебе не господин дядька, а Петька Штык. Ну?

— Точно так, Петька!

— Ну, бери хлеба: у меня от утрего осталось. Може, оправишься — и пойдем? Случай-то какой пропадает! Ну, уж скомандовали! Эх!

— Рота! Вольный шаг на месте! Марш! — послышалась со двора команда. — Ать! Ать! Левой! Левой!..

Команде ответил согласно звучный топот ног.

Берко взял из рук дядьки хлеб и стал поспешно жевать, запивая водой.

— Знаешь, дядька, я еще не скоро стану сильный, — грустно сказал Берко.

— Эх, голова, тебя слабым назвали, так ты и рад. Слабыми всех новых зовут, потому что они в службе слабы. Иной придет бык-быком, а все в слабых проходит недель семь. А другой — вот из ваших, хилой — три недели, а его уж в слабых нет давно.

— Тогда я скоро буду сильным. Если хочешь, Штык, я пойду и за розгами сейчас. Ты хочешь?

— Чудак! Как же не хотеть! Айда, скорей. За розгами — то ведь у нас это вроде праздника. А ты никак слюни распустил! Котомку покинь, тут никто не возьмет. В нашей роте воровства нет.

Дядька, а за ним его новый племяш пустились догонять роту, которая уже вышла со двора.

— Приставай ко мне! Да смотри в ногу попадай! — крикнул на бегу Штык.

Он догнал последнее неполное отделение роты и примазался к нему, сразу попав в ногу; Берко пристал к нему и пошел справа, последним на левом фланге.

Роту вел высокий офицер в белом кителе. Он был без оружия, шел чуть-чуть вразвалку, видимо красуясь. Там и тут в окне женская рука отодвигала занавеску, и бойкие глаза сверкали вслед роте, когда она шла улицей.

— Песенники, вперед! Шаг реже! — скомандовал офицер и, сам запел прекрасным, звучным голосом заунывную песню:

Рота шла медленным шагом, и, покрывая хор, заливался тоскливо голос офицера. Город знал, что под эту песню «кантонистов за розгами гоняют». Навстречу роте попадались старушки; растроганные, они вытирали глаза платочком, свернутым в комочек, и качали грустно головами.

— Бедненькие! На самих же себя орудия резать идут!

А кантонисты хоть и пели заунывную песню, но пели ее с огнем, одушевленно, пели весело.

Берко не мог понять радостной печали этой песни, ему начинало думаться, что он снова идет с этапом в неведомую землю и, заглянув в школу на часик, больше туда не вернется. Улица вывела роту в чистое поле, потом под гору на поемные луга, среди которых в курчавой поросли вилась голубая речушка.

— Рота, стой! — скомандовал офицер.

Кантонисты остановились. Офицер вызвал вперед капралов и спросил их:

— Какого порядка хотите, ребята?

— Как водится, ваше благородие, — один за всех ответил Петька Штык — во-первых, купаться, во-вторых, прутья резать, в-третьих, с песнями вязать в пучки, там — мимо садов домой.

— Согласен, детки! Только не холодна ль вода?

— А я живо разденусь, попытаю.

— Хорошо. Попробуй!

Штык живо скинул с себя верхнее и исподнее платье, сложил по форме и бултых — кувырнулся с яра в воду.

— Ух! И хороша вода, ваше благородие, — закричал он, вынырнув и отфыркиваясь, — ровно парное молоко! Велите ребятам раздеваться.

— Раздевайся! — скомандовал офицер.

Кантонисты рассыпались вдоль берега; не прошло и четверти минуты, как гладкие воды реки взволновались. Мальчишки бултыхались в реку.

— Ты что же стоишь, не скидываешься? — спросил Берка офицер. — Кто ты таков? Я что-то тебя не признаю.

— Мы — слабые, ваше благородие. Мы только сегодня пришли с этапом.

— Ну, так вот и обмой дорожную грязь.

— Ваше благородие, это мне не можно. Я никогда еще в жизни не купался в реке.

— Чудно! Кто у тебя дядька?

— Петька Штык, ваше благородие.

— Эй, Штык, что же ты племяша одного покинул?

Штык выскочил из воды. Тело его было красно от холодка.

— Что же ты, Берко, меня срамишь? Скидывайся.

— Мне это не можно, дядюшка!

— Скидывайся, а то в чем есть в воду скинем!

— Киньте его, всамделе, — сказал, нахмурясь, офицер.

Берко поспешно начал раздеваться.

— Эх, и худой же ты! Ну, лезь в воду! Чего встал? Не крестить тебя хотят!

Берко испуганно остановился на заплесе, не решаясь войти в воду.

— Ребята, кидай его в самый омут! Берегись!

Со смехом несколько кантонистов набросились на Берка, подхватили и швырнули в самую глубь речонки.

Берко закричал, захлебнулся, вынырнул, хотел крикнуть еще и опять погрузился, пуская пузыри. Чья-то сильная рука выдернула его на мелкое место. Берко встал, упал, вскочил опять и, разбрызгивая воду, под крик и свист кантонистов, выбежал на берег. Он дрожал, и не попадал зуб на зуб, в ушах урчала вода; его тошнило.

— Эге! Да ты совсем посинел! Стой, не падай! — Офицер подхватил Берка за руку и закричал: — Ну, беги, а то сердце зайдется!

Он закрутил Берка, держа его одной рукой, вокруг себя, а Берко поневоле побежал вприскочку. А в другой руке офицер держал сломанную хворостину и ею стегал Берка по голому.

— Ну-ка, ну-ка, грейся! Попробуем-ка новую лозу! Аи, славная выросла лоза в этом году!

— Я уже согрелся, ваше благородие. Мне горячо! — кричал Берко, вырывая руку, но офицер его держал за руку у запястья, словно клещами, и не отпустил, пока у Берка на щеках не заиграл румянец.

Берко кинулся к своей одежде и начал одеваться. Рядом с ним, стуча зубами, одевался его дядька Штык.

— Ну и вода: прямо лед. Так и ошпарила. Что, Берко, попробовал каши? Ну, я скажу, тебе повезло: у него рука легкая. Уж так замечено: кого впервой Антон Антоныч отстегает, того под крышку не застукают.

— Про какую крышку ты говоришь?

— Про гробовую — ясно. А ты думал про что? Погоди еще!

После купанья кантонисты принялись резать розги. По старинной памяти розги именовались в школе «березовой кашей»; на самом деле применялись молодые побеги талов. Луга назывались «поповы», и все, что на них произрастало, принадлежало городскому собору. Покосы на поповых лугах сдавались с торгов, а талы в рубку делянками всем желающим. Двух-трехлетний таловый хворост шел уже в дело: им по дубовым кольям заплетали плетни вокруг садов. На вырубленных местах в первое же лето вырастали побеги до двух аршин длиной. Вот такую делянку у соборного протопопа и снимало местное военное управление, снимало не дешево, потому что в городе был промысел: плели из этой прекрасной лозы узорчатые корзины, стулья и разные безделки. Находились, из новых в городе людей, чудаки, которые за карточным столом пытались подразнить отца протопопа: