Сергей Григорьев - Берко кантонист

Солдаты кинулись затворять распахнутые окна.

— Почему они не чищены с прошлого лета? Это упущение, полковник, — говорил все тем же расслабленным голосом бригадный.

— Не отпущено сумм, господин бригадный.

— Ах, нет сумм? Так, так, так.

— Так точно, генерал, не отпущено сумм на очистку ретирад.

Бригадный вяло повернулся и последовал из кухни через столовую к выходу; кантонисты стояли «смирно». Офицеры проводили генерала. Должно быть, он тотчас уехал, не прощаясь, потому что не было слышно ответного привета из фронта первой и второй рот, которые все еще дожидались на дворе своей очереди обедать.

Батальонный и офицеры возвратились в столовую. Кантонистам приказали сесть. Они шептались, усаживаясь за столы:

— А говорили — попугай. Видимо, попугай ему ничего не сказал.

— Выдумали, попугай… Если из нас бессловесную скотину сделали, — что же может птица?

Батальонный ходил по столовой и сердито фыркал; лицо его все багровело. Он что-то придумывал. Все ждали его приказаний. Думали, что он потребует сейчас же розог.

— Прикажите, господа офицеры, вылить щи в помойную яму, если они не хотят есть. Будут сыты и одной кашей.

Прислуга кинулась исполнять приказ. Вместо щей принесли пшенную кашу; от каши припахивало салом. Казалось, о бунте все забыли думать. Кантонисты накинулись на кашу, хватая ее ложку за ложкой, давясь и обжигаясь.

Батальонный ходил взад и вперед, что-то свирепо бурча себе под нос; по временам он поражал какого-то незримого противника кулаком, яростно тыча ему в зубы. Обводя взором ряды кантонистов, батальонный вдруг увидел, что один из кантонистов в четвертой роте сидит, опустив руки и склонивши голову; новая кленовая ложка лежит рядом с ним на столе, а товарищи уже доскребывают в чашке остатки каши.

— Капитан! — крикнул батальонный командиру четвертой роты. — Почему у вас не едят каши?

— Кто не ест, полковник? — спокойно спросил Антон Антонович, подходя к батальонному.

— Вот смотрите, этот лопоухий. У вас вечно непорядки в роте. Почему в третьей роте все едят, а у вас нет? Ротой, сударь мой, командовать — это не то, что дамам ручки целовать.

— Вы напрасно горячитесь, полковник. Если один мальчишка не ест, — может быть, он не хочет или у него болит живот.

— Ага! В вашей роте, сударь мой, то животы, то головы болят! Почему ты не ешь кашу? — обратился батальонный к Берку.

Берко встал и не ответил.

— Ты сыт, Клингер? — спросил ротный.

— Прошу, капитан, не подсказывать ответа. Почему ты не ешь кашу? Тебя я спрашиваю?

— Мне не можно есть каши, ваше высокородие, в ней есть сало.

— Что же она от сала хуже?

— Другим лучше, а мне хуже, ваше высокородие: я еврей…

— Сам давно вижу, кто ты таков. Готовишься к принятию святого крещения?

— Нет.

— Болван! Если бы ты крестился, то ел бы кашу и щи.

— Нет.

— Капитан, прикажите дать ему сто.

— Он не выдержит, полковник, это значит — просто его убить.

— Что? Что вы сказали? Нет, я ослышался! Нет, я не слыхал!

Полковник притворно прикрыл уши и продолжал, обращаясь к другим ротным командирам, но так, что слышали и солдат, и унтер-офицеры, и кантонисты:

— Вы, капитан Одинцов, поощряете бунт. Я должен доложить об этом по команде.

— Ничуть, — спокойно возразил командир четвертой роты, — я только докладываю вам, что этот жидок не выдержит ста ударов: он только что из лазарета. Наказание имеет целью исправить его? Не правда ли, полковник?

— Разумеется, что за вопрос?!

— Ну, так я полагаю, полковник, что убить — не значит исправить. Есть другие меры исправления.

— Например, например? Хорошо-с! Очень приятно, капитан, вот мы выслушаем совет столичного человека. Конечно мы в глуши-с, мы здесь в Азии, на окраине государства и не понимаем, что относится к пользе службы. Вы нас научите. Скажите, какому же наказанию для примера другим подвергнуть этого мерзавца? Ну-с, капитан, я жду… Мы все ждем…

Антон Антонович взглянул на Берка, на сумрачный ряд кантонистов, которые, стоя, уже ждали команды покинуть столовую.

— Можно попробовать его на стойке. Розги на него, вы это знаете, полковник, не оказывают действия.

— Aral На стойке! Отлично Вахромеев, — подозвал полковник фельдфебеля, — сегодня после зори вот этого на стойку, на три часа, в полном снаряжении.

— Слушаю, ваше высокородие. Песочку в ранец прикажете насыпать?

— Непременно. И дать ему ружье.

— Слушаю.

— И пусть Бахман как следует займется.

— Слушаю.

— А вы, капитан, будьте любезны мне доложить лично о последствиях того, что вы посоветовали.

— Слушаю, полковник.

— До свиданья, господа офицеры, — сказал полковник и, не прощаясь с кантонистами, по кинул столовую.

— Хорошо сделали? — спросил Онуча.

— Очень недурно, господин фельдфебель, потрудились достаточно, — ответил цейхшрейбер Бахман, подсыпая совком песочку в лядунку, надетую на Берка!

Берка снаряжают на стойку после зори в полной солдатской амуниции, согласно приказанию Зверя. Бахман принес из цейхгауза «теленка» — тяжелый ранец, крытый телячьей шкурой, с пристегнутым к нему медным котелком — «манеркой», «крынку» — кремневое ружье, весом восемнадцать фунтов, патронташ и лядунку на широких выбеленных перевязях и кивер.

— Хорошо сделали, — повторил Онуча.

И в самом деле Берко, стоя в углу коридора четвертой роты, был похож на что-то «сделанное» человеческими руками, на какое-то сооружение. Сам Берко совершенно пропадал в своем уборе; из-под кивера, из-за широких, в ладонь, белых перевязей бледное лицо Берка смотрело, будто из окна. С кивером Онуче и Бахману больше всего досталось хлопот: в него голова Берка уходила, словно в ведро, по плечи; пришлось набить кивер паклей, чтобы он кое-как держался на голове; застежка кивера, рассчитанная на крепкий солдатский подбородок, свисала кантонисту на грудь; ее пришлось подтянуть к ремням перевязей веревочкой. В руку Берка вложили приклад, скомандовав: «На плечо».

— Стоишь? — неуверенно спросил Онуча.

— Стою, господин фельдфебель, — ответил Берко молодцевато, но слабым, замирающим голосом.

— Бахман, подсыпь еще немножко песочку в патронташ, а то он что-то на левую сторону кренится.

Бахман подсыпал в патронташ песку, и равновесие восстановилось.

— Стой, не шевелись! — приказал Онуча. — Целый час с тобой маемся!

Берко промолчал. Единственное, что он мог ответить, — это сказать, что сооружение получилось непрочное.

— Я, Бахман, пойду закушу, а ты пока побудь с ним. Как ты полагаешь, не выстоять ему три часа?

— Ясно! Если ему сядет муха на нос, то уже перетянет.

— В случае ротный придет, скажи, что я на минутку отлучился.