Сергей Григорьев - Берко кантонист

— Уж очень обиды много на сердце. Если ревизор чудило, может быть, и выйдет что. Клингер, ты как на этот счет думаешь?

— Что мне думать, если я не ефрейтор.

— Ладно ломаться. Захотел бы — давно бы лычки нашили [28] Знак отличия ефрейторов в виде нашивок на погонах. . Говори.

— Товарищи, тут есть выход. Нельзя говорить? А кто сказал, что нельзя молчать?

— Как же молчать? Ну, если инспектор скажет: «Здорово, ребята!»

— А мы себе молчим.

— А он спросит: «Почему не отвечаете?»

— А мы себе молчим.

— «Не имеете, — скажет, — претензии?»

— А мы себе молчим. Он-то поймет, в чем дело! Он спросит офицеров: «А о чем же они молчат, будьте любезны мне сказать!».

— А они тоже молчат себе?

— Ну, и что же? «Если вы, — скажет им, — молчите, то я буду смотреть». И везде пойдет смотреть: в бане, в кухне, в погребе, на чердаке.

— Много он там увидит!

— О, если захочет смотреть!

— Ишь ведь что, братцы, выдумал-то, паршивый чорт! Всамделе, давайте все молчать?

— Это дело. Уже если молчать, начнем с самого начала. Скажите по всем капральствам, что завтра на смотру никому из начальства не отвечать.

— Значит, так, братцы, решили: претензии ревизору не заявлять и на все молчать.

— Ладно! Расходись, ребята, по ротам. Братцы, ложитесь все спать. Завтра денек будет, ой, трудный!

Сговор молчать понравился всему батальону. Погомонив еще немного, казарма погрузилась в безмолвие и сон.

В понедельник с раннего утра стало известно, что князь приедет в тот же день смотреть батальон. Роты выстроились в манеже. Одеты кантонисты были безукоризненно. Шеренги вытянуты в безупречные линии. Перед четвертой ротой на месте командира стоял фельдфебель, по чему сразу обозначалось, что эта рота была раньше под командой Одинцова. Клингера, за его длинный нос, Онуча переставил во вторую шеренгу.

До ревизора приехал батальонный командир, туго, затянутый в узкий мундир.

— Здравствуйте, дети! — с необычайной лаской в голосе крикнул батальонный, войдя в манеж.

— А мы себе молчим, — тихонько прошептал Берко.

Батальон молчал.

— Здорово, кантонисты-молодцы. — повторил батальонный, подходя ближе к фронту.

Батальон, застыв, молчал.

— Здорово, ребята! — крикнул в третий раз полковник, срываясь с голоса.

Окаменев, фронт молчал.

— Что это — бунт? — закричал полковник, притопывая. — Вы оглохли, мерзавцы, или ошалели?

Не получив ответа, полковник снял шляпу, вытер пот и, надев ее опять, скомандовал:

— Батальон! В повзводную команду стройся!

Офицеры, фельдфебеля и унтер-офицеры — все разом повернулись и заняли места по команде. Из кантонистов не двинулся никто. Батальон стоял черной глыбой, словно высеченный из одного куска.

Полковник растерялся. Он снял шляпу, подошел близко к самому фронту и не своим голосом произнес:

— Простите, дети! Я действительно виноват. Я очень виноват перед вами. Ради моего семейства, ради моих собственных детей — простите меня!

Полковник низко поклонился, багровея от натуги, кантонистам.

По рядам пронесся ропот, и движение всколыхнуло ряды. Но в этот миг в манеж вбежал махальный и сдавленным голосом доложил полковнику:

— Едет!

Батальонный встретил ревизора, салютуя шпагой.

Ревизор на ходу к фронту поздоровался с батальоном. Ему ответило молчание.

— Полковник, что это значит? — холодно спросил ревизор.

Остановясь перед фронтом, он с удивлением рассматривал ряды кантонистов. Накануне им приказывали «глядеть веселей, есть глазами начальство». Ревизор видел бледные лица, крепка сжатые губы. А глаза? — глаза, точно, ели начальство, светясь мрачной решимостью.

— Почему они молчат, полковник?

— Не могу знать, ваше сиятельства.

Ревизор приказал командирам, начиная с батальонного и кончая фельдфебелями, отойти за фронт — так делалось всегда при опросе претензий, — а сам ревизор отошел к середине манежа и закричал:

— Первая рота, ко мне!

По этой команде рота, согласно обычаю, должна была окружить ревизора, и смельчаки в тесном кольце товарищей могли выдвинуться в середину к ревизору и высказать претензии на командиров. Первая рота не сдвинулась с места на призыв ревизора.

Тогда сам ревизор подошел к роте и громко, на весь манеж, спросил:

— Дети! Если кто-нибудь из вас имеет претензию — выходи смело вперед и говори, не боясь ничего!

— А мы себе молчим, — сладко замирая, шептал про себя Берко, стоя на своем месте в задней шеренге четвертой роты.

Из первой роты не вышел вперед никто. С тем же вопросом ревизор подошел, не получая ответа, и ко второй, и к третьей, и наконец к четвертой роте.

— Ну, вы, малыши, скажите, кто вас обидел?

— А мы себе молчим, — прошептал, волнуясь, Берко.

В смертельной тишине шопот этот прозвучал довольно явственно, а может быть, ревизор заметил «шевеление» губ, что во фронте наказывалось, как нарушение команды «смирно».

— Один заговорил! — громко возгласил ревизор. — Чего ты шепчешь? Выходи вперед! Говори!

По фронту пробежал шопот. Все головы обратились в сторону четвертой роты.

— Выходи, — шептал громко сосед Клингера.

— Передняя шеренга, на руку — расступись — тихо скомандовал ревизор.

Кантонисты исполнили команду; освобождая Клингеру выход вперед.

Ревизор посмотрел прямо в глаза Клингеру; взгляд его был холоден и блестящ. Клингер сделал три шага вперед и притопнул форменно каблуком. Ревизор улыбнулся и смотрел на кантониста с любопытством.

— Как зовут?

— Клингер, ваше сиятельство!

— Чего ты шептал, Клингер?

— Я шептал: «А мы себе молчим!»

— А еще что?

— Больше ничего, ваше сиятельство!

— Странно. Ты жалуешься на что-нибудь?

— Никак нет, ваше сиятельство.

— Ты всем доволен?

— Точно так, ваше сиятельства!

Ревизор несколько замялся, ища выхода из положения. Сначала оно ему представилось странным, потом показалось забавным, но теперь было на грани смешного, — ему померещилось, что Клингер усмехнулся. Ревизор нахмурился. В это время за фронтом что-то случилось: возня, сдавленный говор. Из-за фронта выбежал офицер.

— Ваше сиятельство, батальонному нехорошо — он упал. Вероятно, удар!

Ряды всколыхнулись. Ревизор скомандовал: «Батальон, стоять вольно!» и прошел к тому фасу, куда отослал командиров. Батальонного подняли и в сидячем положении прислонили к стене. Зверь мычал что-то невнятное, взгляд его выкаченных глаз был бессмыслен.

— «Акута»! — вздохом ветра прошелестело в рядах кантонистов.

Зверя подняли и унесли на носилках.

В больших зданиях — театрах, храмах и манежах — всегда стоит дымка мглы, сколько бы их ни проветривать, — это дыхание людей. Клингеру показалось, что дымка эта плотнеет и, сгущаясь, давит на голову. Он слышал, что ревизор о чем-то говорил кантонистам и те ответили ему нестройным гулом.