Сергей Григорьев - Берко кантонист

Ревизор двинулся к выходу, провожаемый старшим штаб-офицером — командиром первой роты. На пороге ревизор, что-то вспомнив, остановился.

— Клингера, четвертой роты, к ревизору! — крикнул офицер.

— Клингер, к ревизору! Бегом! — повторил Онуча.

Не чувствуя под собою ног, Клингер кинулся бегом к воротам манежа. Ревизор был уже в коляске.

— На козлы! — приказал он.

Клингер вскарабкался на козлы и сел рядом с кучером.

— Пошел!

Кучер махнул кнутом, лошади в дышле подняли коляску с места крупной рысью Свист кнута напомнил Берку местечко Купно, балагулу ребе Шезори и Лазаря Клингера, всего серого от пыли, словно старый камень при дороге. Берко покосился на кучера: он был в новенькой плисовой безрукавке, в пышных кумачовых рукавах, на голове шапка с павлиньим пером.

Клингер хватался за грядку козел, чтоб не упасть; коляска прыгала по кочкам высыхающей грязи. Мелькали мимо дома, заборы, пестрые столбы. Под забором валялся пьяный солдат в ветхой, поношенной шинели. «Падающего не поднимай», вспомнил Берко наставление шута Пайкла. И еще его же слова: «Когда зерно попадает между жерновов, оно не думает о поле, на котором выросло. Оно знает, что из него выйдет мука. Муку не сажают в поле, а едят». — «А я думаю, — упрямо возразил Берко, подскакивая на козлах, как зерно в ковше над жерновом, — я думаю: упавшего — подними!»

Кучер осадил коней перед подъездом предводительского дома. Но ревизор медлил выходить, что-то передумал и велел ехать во дворец к генералу Севрюгову.

У подъезда дворца ревизор вышел из коляски и приказал Клингеру итти за собой. На дворе и в дворцовом саду стояла тишина. Угрюмые дубы еще противились весне, а по траве рассыпались веселые глазки цветов.

В вестибюле ревизора и Клингера встретила «нянюшка» генерала, прямая, в черном платье, седых буклях и в наколке. Она чопорно поклонилась князю и сказала:

— Генерал не может вас принять… Заболел…

— Генерал болен? Что с ним? — живо спросил ревизор.

— Нет, генерал здоров, ваше сиятельство, но может захворать от горя: заболел Сократ.

— Кто?

— Сократ — единственный друг генерала. Птица.

— А, это попугай?

— Да, попугай, — важно кивнула головой старуха.

Ревизор процедил сквозь зубы:

— Это какой-то дом умалишенных!

Он повернулся уходить. Из коридора в вестибюль вошел лекарь в военном сюртуке; у него был озабоченный вид.

— Что с попугаем? — спросил ревизор.

Лекарь посмотрел на ревизора рассеянно и переспросил:

— С генералом? Плохо с генералом!

— Разве он болен?

— Нет, здоров. Но ему этого не перенести! Он в страшном горе.

— Что же с попугаем?

— С попугаем? Конченное дело. Вероятно, окормили, а сам генерал полагает даже, что тут имеет место преступление: он думает, что Сократ отравлен.

— Кем?

— У него есть враги.

— У кого? У генерал?

— Нет, у попугая. Он очень много болтал. У него были враги. — Лекарь мутно посмотрел в глаза ревизора и прибавил: — Вам на это, генерал, надо обратить особое внимание. У вас есть все полномочия.

Ревизор дернул плечом, круто повернулся и почти выбежал вон. Клингер последовал за ним. Ревизор не обратил на него внимания, кинув кучеру: «Домой!» Клингер на ходу забрался на козлы. У подъезда дома предводителя Берко заскочил вперед и открыл дверь. Ревизор прошел, не замечая кантониста, в подъезд. Он смотрел уныло и рассеянно, небрежно скинул на руки Клингера плащ, очевидно, принимая его за ординарца, и ушел во внутренние покои дома.

За ординарца сосчитала Клингера и челядь предводителева дома.

— Ты стой у двери, — приказал ему старик-лакей. — Отворяй и затворяй — вот тебе и дело.

Клингер отворял и затворял двери. К ревизору приезжали и подолгу оставались у него разные должностные лица города, командиры воинских частей и приватные лица. Несколько раз уезжал и приезжал и сам князь, все с тем же озабоченным видом.

Вечером старик-лакей сказал Клингеру:

— Об тебе нет никакого распоряжения. Значит, можешь спать вот тут, на рундуке. Поесть не хочешь ли?

— Нет, не хочу.

В вестибюле погасли огни. Берко улегся на рундуке, не раздеваясь, и уснул, забытый всеми.

Сон его был глубок и долог. Проснулся Берко сразу и вскочил на ноги. Было уже утро. Перед подъездом стояла почтовая тройка. Слуги, топая, выносили чемоданы князя. Ревизор уезжал. Он вышел в дорожном плаще. Хозяин, толстый, бритый барин, проводил его до тарантаса. Мимоходом ревизор сунул в руку ординарцу ассигнацию. Тройка укатила, заливаясь бубенцами.

— Ну, крупа, иди теперь домой! — сказал Клингеру лакей.

Войдя в казарму, Клингер услыхал медлительно-печальное пенье. Хор пел строго и стройно. Первым встретил Клингера его дядька.

— Ну, вот, — обрадовался Штык, — ты цел и невредим, а про тебя говорили, будто тебя ревизор на тройку с фельдъегерем посадил и в Шлюшин [29] Шлиссельбургская крепость. в каменный мешок отправил.

— Нет. Он уже уехал сам. Какие это наши поют песни? Зачем?

— Это не песни, брат, а панафида. На похороны спеваются.

— Разве батальонный умер?

— Нет, еще мается. Ему ударом левую половину отшибло.

— Кто же умер?

— Вот на! Ты разве не знаешь? Попугай умер. Его будут хоронить. Ревизор до всего дознался — Бахман новому батальонному доложил.

— Кто новый батальонный?

— Временно назначен из гренадерского полка подполковник Бремзе, а к нам ротный оттуда же — поручик Туруханцев.

— Что же донес Бахман?

— Будто так было дело. Онуча выпросил у фершала против тараканов мору, накатал из хлеба с мором шариков и подговорил Семена, денщика-то генералова, дать попугаю перцу. Понял? Попугай сначала будто ему ответил: «Жри сам». А Семен ему в кормушку подсыпал этих шариков. Попугай покушал, да и сдох. Онуча-то сидит в гауптвахте — арестованный. Да и каптенармус и Бахман с ним. Вот потеха! Говорят, протопоп Сократа будет хоронить всем собором.

— Что ты говоришь, Штык?! Это была птица!

— Птица-то птица, а слышишь, поют!

Штык и Берко замолкли, прислушиваясь. И вся казарма, притаясь, слушала печальный напев:

Перед домом протопопа на соборной площади, остановилась карета генерала Севрюгова. Он вышел из нее согбенный, горестный, унылый.

Протопоп принял гостя во дворце, украшенном портретами духовных особ.

— Вы знаете, отец протоиеререй, об ужасном горе, которое меня посетило? Мой единственный друг…

— Да, слышал, слышал, ваше превосходительство! Не знаю, чем вас утешить! Все страдаем, все умрем!

— Вы знаете — его последние слова: «Кантонисты — мученики! Жри сам! Бедная Россия!» С этими словами он скончался.

— Что делать, ваше превосходительство, предел, его же не прейдеши, положен всем тварям земным. Никто не убежит смерти. Какое могу дать вам утешение?