Бенито Гальдос - Кадис

– На это и еще на многое другое.

– Но лорд Грей не появляется. Никто не знает, где его можно найти. Он отправился с отрядом в Кондадо, и, хотя говорят, будто он вернулся в Кадис, его нигде не видно. Габриэль, ради бога, разыщи его, приведи сюда или передай от моего имени, что мне надо поговорить с ним об одном деле, – для меня это вопрос жизни или смерти.

Действительно, никто не знал местонахождения знатного англичанина; предполагалось, впрочем, что он в Кадисе. Лорд Грей принял участие в экспедиции, которая отправилась в Кондадо-де-Ньебла с целью атаковать правое крыло французских войск; эта операция была менее успешной, но имела не менее плачевные последствия, чем операция в Чиклане с ее знаменитой битвой при Серро-де-ла-Кабеса-дель-Пуэрко [111] Населенный пункт близ Кадиса, где в конце 1809 г. развернулись тяжелые бои между французами и отступающими к Кадису испанцами. . Во время военных действий в Кондадо произошло событие, достойное войти в анналы истории, а именно, был наголову разбит наш прославленный герой дон Педро дель Конгосто, который в самый разгар битвы между нашими частями и французами бесстрашно бросился вперед, увлекая за собою своих красно-желтых крестоносцев, что, как говорят, вызвало взрывы веселого хохота во вражеском стане. Героя привезли разбитого и изувеченного в Кадис, где он рассказывал, будто битва была проиграна из-за того, что его лошадь потеряла подкову, – ведь когда проклятая кляча споткнулась, французские батальоны уже бежали, словно стая кроликов. Эта мысль так крепко засела в его пылающем мозгу, что он неустанно повторял: «Если бы я только не потерял подкову!..»

Лорд Грей тоже отправился в Кондадо, и о нем рассказывали чудеса; но в дальнейшем его никто и нигде не встречал; ходили слухи, будто он убит. Я отправился к нему, и слуга сказал мне:

– Милорд жив и здоров, но здоров только телом, а не духом. Приехав, он заперся у себя и целых две недели не желал никого видеть. Потом велел созвать всех нищих Кадиса, собрал их в столовой и задал им королевский пир. На столе стояли лучшие вина, бедняги – одни смеялись, другие плакали, но все – и те и другие – напились допьяна. Потом пришлось взашей гнать их на улицу и три дня чистить дом – ведь они оставили после себя целую кучу блох и еще кое-чего похуже.

– Но где он сейчас?

– Похоже на то, что он бродит где-то около монастыря Кармен.

Я направился к Кармен-Кальсадо; его большой портик со стороны бульвара Аламеда приводит в восхищение иностранцев. Фасад монастыря не принадлежит к числу совершенных образцов архитектуры наших лучших времен, но множество причудливых украшений, созданных воображением художника, придают ему своеобразную красоту, а близость моря создает фантастический фон. Может, именно поэтому я всегда находил сходство между его фронтоном и кормой старинного судна; кажется, будто он плавно покачивается на волнах под легким дуновением ветра. Фигуры святых, которые его украшают, представляются гигантскими фонарями; проемы окон – бойницами; балюстрада, ниши, мягкие витки колонн – все напоминает мне древнюю архитектуру кораблей.

Близился вечер. Монахи не спеша возвращались в обитель, как овцы, бредущие в загон; чахлые тополя Аламеды бросали скудную тень на тропинку между зданием и стеной; лучи заходящего солнца золотили фронтон. Невысокая ограда шла по прямой линии; в конце ограды перед калиткой, которая вела в монастырь, кишела толпа серых безликих теней, издалека доносился то глухой гул, то неясное урчание и повизгивание, похожее на нетерпеливый детский крик. Здесь собрались нищие, ожидавшие раздачи монастырской похлебки.

В Кадисе реже, чем в других городах Испании, попадались на глаза оборванные и полуголые люди; но сотни калек, покрытых язвами и коростой, и поныне наводняют города Арагона и Кастилии. Богатый торговый и культурный город Кадис прежде вовсе не знал этих жалких подонков общества; однако во время войны стаи попрошаек, бродивших по дорогам Андалузии, нашли себе приют в импровизированной столице. Словно желая восполнить пробелы и придать Кадису своеобразие чисто испанского города, сюда пожаловало нищее «вшивое братство», которое занимало столь значительное место в истории нашего общества и о котором так много говорили и у нас, и за границей.

Я подошел к этим отверженным и увидел скопище всевозможных увечных; хилые, тощие, едва прикрытые лохмотьями, они были веселы, крикливы и предприимчивы, словно нищенство являлось для них не бедой, а профессией и неотъемлемым священным правом; за неимением других доходов они выпрашивали милостыню у более счастливых представителей рода человеческого. Вышел служка с котлом объедков, и надо было видеть, как, огрызаясь и отталкивая друг друга, они жадно, все разом кинулись к нему, чтобы с надменным видом протянуть свои посудины. Монашек раздавал еду направо и налево, черпак за черпаком, а нищие ожесточенно дрались, стараясь во что бы то ни стало протиснуться вперед. Так, переругиваясь и лягаясь, добивались они своей порции, потом тащились каждый в свой уголок, чтобы спокойно заняться обедом.

Я смотрел на них с жалостью, как вдруг в проеме двери мелькнул передо мной до странности знакомый силуэт. В смущении, не веря своим глазам, я ошеломленно вглядывался в него и думал: уж не грежу ли я наяву? Нищий, привлекший мое внимание (а это был нищий), стоял в неописуемо грязных и ветхих лохмотьях. То, что составляло его одежду, было бесформенной грудой тряпья, которое расползалось при каждом движении нищего. Плащ был не плащом, а мозаикой всевозможных линялых заплат, скрепленных меж собой на живую нитку, так что ветер свободно разгуливал в этой ветоши, проникая в тысячу ее ворот, окон и решеток. Шляпа была не шляпой, а каким-то невиданным предметом кухонной утвари или чем-то средним между миской и воздуходувными мехами, между чехлом и сплюснутой диванной подушкой; под стать шляпе выглядели и остальные части жалкого одеяния, говорившие о крайней степени нужды и запущенности его владельца; казалось, они были подобраны на свалке среди отбросов, непригодных даже для нищих.

Меня поразило, с каким непринужденным изяществом держался этот отщепенец, перекинув плащ через плечо, сдвинув шляпу набекрень, он подмигивал своим товарищам и отпускал остроты служке. Но – ах! То, что меня потрясло куда больше, чем костюм и шляпа нищего, перед которым я растерянно застыл, было его лицо; да, сеньоры, его лицо, ибо узнайте, наконец, что оно принадлежало никому другому, как лорду Грею собственной персоной.

Казалось, я брежу; я молча всматривался в него, не решаясь заговорить из опасения впасть в ошибку, пока он наконец не окликнул меня.