Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— Не до разу. Я им, брат, не бычок на цепурке!

— А хто? — насмешливо цвиркнул Плоскиня. — Твоё дело нонче: ни спереду, ни сзаду — дёрнут за больничник [172], и айда, пошёл на забой...

— А твоё что ж дело... иначе?! — Напряжённое лицо Гурды потемнело от злости, остро и дичало зашныряли воровские глаза.

— Не ори! Я-ть горя нанюхался не с твоё! Мало, видать, тебе скуломордые всыпали... Эх, жаль руки в путах... Гасись, я сказал!

Плоскиня померцал тёмными, как омут, озлевшими враз глазами и, раздувая ноздри, шикнул:

— Бежать надо.

— Как? Куда? — насторожился напарник. — A-а... понял тебя! К Залозному шляху? Там броды... тамась свои... Через камыши, зараз в дремучи дубравы нырнём... Потель нас и видали!

— Забудь. Нет больше шляха... под погаными он. Сам видишь, края им нет. А пришли оне на Русь с Хазарского морю. Ну-ть, смекай. На север уходить ладно, а краше вослед солнышку... к ляхам, аль к уграм, одна лебеда.

— Эт почему на запад? — Гурда подозрительно прищурил глаза.

— По кочану, башка незаплатная. — Плоскиня блеснул из-под бровей усмешкой и тихо молвил: — Потому как тугары идуть на Русь не мёд с нашими князьями пити! Языцы теперь без кровей и добычи от Киева хрен уйдуть. Насмерть, в глотку вгрызутся... Ишь, хватка-то у них — волчья.

— А як же тикати отсель? Як от пут избавиться?

— Захочешь — убежишь и руки ослобонишь. А нет — оставайся в татар-орде, жги тебя бес! Или дуй на все стороны, кой... ангел тебя держит? Валяй, шоб тобоючи тут не воняло, — прорычал Плоскиня. — «Как» да «куда»? Я хто тебе? Бог?!

Гурда заерзался, как в крапиве, под пристальным лютым взглядом вожака, прикусил язык, ан не удержался в горячке:

— А я шо? Я шо... Пошто так-то Плоскиня?..

— Ну-ть, то-то, — вожак снизил голос. — Чую... есть тут одна лазейка. Да тихо, не сухоться... Вона, глаз на нас злодыри положили.

Они опасливо покосились на закованных в доспехи суровых стражников-тургаудов, стоявших при мечах и копьях у входа белой юрты тысячника.

Выждав время, Плоскиня буркнул сквозь зубы:

— Подмаслить их старшего след. Без смазки-то... и бабе в щель не впихнёшь...

— Задумал шо? — остребенился Гурда. — Я на измену не ходок, брат. И ты меня не подбивай. Знаю, куда гнёшь... Я — вор и убивца, но не христопродавец. Иудой не буду.

— А ты на меня свои буркалы не таращь — выткну. Хто тебя, оболдоху, на ще целит? Я и сам сему не потатчик. Но вот когдась эти ироды тебя холостить будут — яйца резать... враз меня вспомнишь, есша поглядим...

Мысль об этом кипящей смолой окатила сердце Гурды, жахнула в темя, в застывшие жилы, разгоняя в них заржавелую кровь... И всё в нём тотчас взбурлило, поднялось — жаждой жить, рычащей мечтой уцелеть — любой ценой, вырвав себя из когтей сей страшной судьбы.

...Странным и чудным казалось пленникам, что татары (если не считать назойливой, скорой на пакость и расправу ребятни) ровным счётом не замечали их. За весь вечер им только раз, по приказу сотника Чан-жу, дали напиться воды... А перед закатом два нукера с саблями наголо проводили их за дальний бугор справить нужду да кольнули копьём в ляжку Гурду, когда тот, околевший от холода, попытался было ночью поближе подползти к сторожевому костру.

...Светало, на землю пала роса. Туман клубился над степью, змеился и крался в падинах и лощинах, лизал окатистые покрышки юрт, когда стража пинками подняла пленников и погнала их невесть куда вслед за игреневым [173]жеребцом тысячника Тынгыза, только что вернувшегося с объезда «дымов» своих воинов.

Добирались долго, обочь западной стороны стана. Гурда и Плоскиня не переставали дивиться: мощное это было зрелище! Такой боевой кочевой силищи им ещё зрить не приходилось: тысячи юрт. Каждое племя стояло строго своими рядами. Каждый род ставил свои палатки в круг, и эти малые круги образовывали громадный круг племени, а те, в свою очередь, многовёрстые границы самой орды. Земля вокруг юрт была отмечена заветренными и свежими кучами конских яблок, грудами белых бараньих и бычьих костей и множеством остывших костровищ... «Да сколько ж их тут?.. — холодел сердцем Плоскиня. — Мать-то их, суку... И это при том, что в рядовой юрте гнездится до десятка сих упырей».

...Но вот в светлеющем лазоревом небе графично очертились четыре юрты прославленного Субэдэй-багатура. Над двумя из них вился дымок, перед входом грозно торчали воинские значки — кедровые шесты с длинными конскими хвостами, массивными рогами буйволов и тяжёлыми гроздьями медных и серебряных бубенцов.

Не доходя часовых, нукеры Тынгыза ударами ножен опрокинули наземь урусов. Сам тысячник, спрыгнув с коня и пошептавшись с охраной, заступившей ему дорогу, скрылся в одной из юрт.

Субэдэй сидел в юрте Совета, на иранском ковре, облачённый в шёлковый синий, с широкой золотой каймою, уйгурский [174]халат — дэли, на скрещённых ногах белели изломами складок замшевые сапоги-гутулы с загнутыми вверх носами.

Освещённый дроглым светом очага, он правой рукой доставал из жёлтой толстокожей торбы отполированные до глянца лошадиные зубы и старательно выкладывал их в виде стрел — прямыми длинными стежками.

Рядом с ним на тигриной шкуре, с суровым непроницаемым лицом, восседал темник Джэбэ Стрела. Его смуглые, как тусклая медь, пальцы неторопливо перебирали яркие бирюзовые ядрышки бухарских чёток. Полководцы ответили лёгким кивком на поклон тысячника.

— Это они? — по-чахарски [175]спросил Субэдэй и уставился вытаращенным глазом на пленных урусов — выходцев из народа, раньше ими не виданного, с войском которого ему и Джэбэ ещё предстояло скрестить мечи.

Люди эти были лихого, вольного виду: рослые, широкие в плечах, с дремучими, до груди бородами, в драных длинных полотняных рубахах, кожаных портах и мягких поршнях из конской шкуры, схваченных на голени узкими ремешками.

— Великий багатур, и ты, Джэбэ-нойон! — тысячник, с почтением приложив правую ладонь к сердцу, поторопился сообщить: — Мой сотник Чан-жу доложил: этим урусам ведом язык кипчаков.

— Кто ваш такой? Откуда пришёл? Отвечай! — на ломаном кипчакском приказал Джэбэ.

Худо-бедно, услышав хорошо понятную им половецкую речь, пленники оживились.

— Кличут нас «бродники»... Наша судьба — бродить по Дикой Степи. Пращуры бежали в энти края от лютости княжей... Словом, вольные мы... Свобода нас греет.

— Твой урус не чтит ваших «конязь-хан», бежал от них... Убивал. Резал. Значит, твой — плохой, шакал и разбойник?..

— Будя тебе каркать на нас да напраслину возводить, уважаемый, — шныряя глазами по богатому убранству юрты, воткнулся в разговор Гурда. — Яки ж мы тэбе злыдни? Не разбойники мы и не то шоб бродяги. Вольные мы людыны... Охотники, бортники [176], рыбали. Гурда меня звати. Я вот...