Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— Ты кто? — Джэбэ, потеряв интерес к болтливому урусу, жёстко оборвал его и колко воззрился на второго, высокого, как тополь, бродника.

Плоскиня, доселе не знавший страху и удержу в рубках и драках, всегда готовый к броску и удару, рассчитывающий лишь на медвежью силу своих рук и плеч, вдруг испытал под этим ломающим волю взглядом страх. Звериным чутьём он сразу ощутил в сём немигающем, как у змеи, взгляде свою смерть.

— Зовусь Плоскиня, — хрипло и скупо прозвучал ответ. — За главного я у них... — бродник кивнул головой на Гурду. — Так уж на толковище — сходе нашем — браты порешили.

В юрте сгустилась гнетущая пауза. Субэдэй, не поднимая выбритой головы с седой косой на затылке, больше похожей на крысиный хвост, продолжал выуживать из торбы конские зубы и увлечённо выстраивал понятные лишь ему одному пунктиры.

Джэбэ Стрела, на время забыв о пленниках, бесстрастно косился на то, что делал одноглазый старик. Но, как ни старался опытный нойон проникнуть в суть хитрости багатура, он не мог наперёд угадать, что предпримет старый Барс с Отгрызенной Лапой.

Пленники между тем силились скрыть от врагов свои страдания, страхи и накипавшую ненависть. Оба в тайниках души лелеяли мысль, что их не оставит «вертоха» — случай и они вырвутся из цепких лап татарвы, а уж позже жестоко и беспощадно им отомстят за свои унижения и муки. Стоя смиренно у порога просторной юрты, под неусыпным дозором тысячника и двух увешанных оружием тургаудов, они прикидывали в уме все возможные и невозможные «уловы» для решительного рывка. Оба отчаянно готовились урвать момент, когда смогут выхватить из рук недругов мечи остры и пробить, выгрызть себе тропку на волюшку.

...Джэбэ, пощёлкивая каменным зерном чёток, продолжал следить за Субэдэем, вернее, за его рукой, коя с обезьяньей ловкостью перебрасывала лоснящиеся костяной желтизной зубы на широком куске разостланной белой кожи.

По если пленники наивно гадали, что татарские вожди забыли о них, то сами монголы о сём и не думали. Наблюдая за «скачками» Субэдэя, Джэбэ нашёптывал старику на родном языке всё, что слышал от своего тысячника о пленных, и советовал использовать главаря бродников Плоскиню и как толкового проводника, и как толмача для возможных переговоров с урусами.

— Где теперь ханы и беки кипчаков? — Молчавший старик внезапно вскинул голову и вновь уставился вытаращенным глазом на пленников.

— Они бежали на... — поспешил с ответом Гурда, но осёкся под яростной вспышкой гнева одноглазого:

— Заткнись, собака! Воин из тебя, как из дерьма стрела. Пусть он говорит!

Огромный Плоскиня вздрогнул, как пришпоренный мерин. Ещё мгновение назад он готов был броситься на мечи часовых и голыми руками хоть одному из них да свернуть шею, но что за напасть?.. Его будто опоили колдовским зельем, придавили многопудовой могильной плитой...

Старик, заглянувший ему в зрачки цепенящим, высасывающим взором, ровно выцедил, как вампир, все его молодецкие силы, умертвил в нём бунтарство и волю.

— Набоялись оне вас шибко... струхнули, — ответил Плоскиня непослушным, тяжёлым, как наковальня, языком. — Слыхал я на переправах, иго когдась ваши нагрянули в их посадище Шарукань, все половецкие ханы разбежалися, як тараканы... Одне в пределы русские, други в хазарские...

— Кто бежал к урусам? Много?

— Хватает... И первый богач и хищник Степи — Котян, коего третьего дня рвали ваши своры... Шелудив и сир ионе безбожник Котян...

— Кто ещё? — Субэдэй оторвался от своих костяшек и пристально уставился на бродника.

— Гутарят, и лукоморские половцы, и Багубарсова тьма... и токсебичи, и Бастеева чадь, словом, в Киеве их теперь под захлёб... Як вшей на гаснике [177]... Тяжко городу, душно княжьему двору.

— Где сейчас главный сила урус-конязь? Где Киев-рать?

— А я откель знаю? То только Богу ведомо.

— Врёшь, пёс! — Глаз старика вспыхнул гневом. Он оглядел Плоскиню, как мясник ощупывает намётанным глазом матерого бугая [178], коего надо завалить, ищет на его широком лбу «мету», куда надлежит с размаху ахнуть тяжёлым колуном; затем погрозил скрюченным пальцем: — Говори, урус... всё говори, что твой знает! Не заметай след! А то мой бросит на тебя плаху и насадит сверху двадцать нукер! Твой запищит, как байбак [179], да сдохнет...

— А ты не пужай, тугарин, пуганый...

— Хай, хай, урус! — Багатур скривил в улыбке потемневшее лицо, ставшее похожим на печёное яблоко. — Хороший урус... хитрый. Зачем твой Субэдэй врать? Мой всё о твой знает. Твой моих нукер убивал! Э-э, что сделать с тобой за это? Не знать? — монгол щёлкнул пальцами. — Зато мой знать. Твой будет наказан. Пошёл!

Субэдэй легко поднялся с ковра и указал блестевшим каштановым оком на дверь, у которой поджидали рослые тургауды с мечами в руках. Повинуясь этому дьявольскому, смеющемуся, жестокому взгляду, Гурда и Плоскиня покорно пошли.

...После мерклого сумрака юрты яркий свет резал глаза, ветер, пахнущий дымом кизяка и лошадьми, ломко стеклил слезою глаза.

Впереди и сзади шли караульные, лязгая оружием, покалывали пленников в спину мечами, если кто-то из них оступался или задерживал шаг.

— Це шо ж... мать честная?.. Никак до ямы... повели... идолы!.. — От нахлынувшего страха у Гурды, как в жуткий мороз, когда звонким леденцом бренчит о землю плевок, слова замерзали на дроглых губах.

Ничего не ответил Плоскиня на заполошные мольбы давнего дружка-приятеля; слышал только, как в собственных висках гулко стукотела и гудела кровь.

...Время было — крутнуться вепрем и ударом могучих, окольцованных путами рук сокрушить плоскорожего стражника! Вырвать меч и, уклоняясь от копий и стрел, бросаясь оголтелым зверем из стороны в сторону, добежать до осёдланных коней!.. «Гибель?! Да и чёрт с ней!.. На миру и смерть красна! Она, сука строгая, скореече татар даст волюшку и вечный покой... покой... покой... по-кой...»

Так судорожно думал Плоскиня и так яро настраивал себя шаг за шагом, наливая каждый вершок своей богатырской плоти неистовой силой, но... капало драгоценное времечко, истекало, как вода, сквозь сжатые персты, а он продолжал обречённо, что бык на кольце, следовать в поводу за своими палачами, разбивая пыль налитой чугуном стунью, с жутью и сводящим с ума отчаяньем понимая, что нет в нём прежнего бойцовского духа. Был! Да весь вышел, как воздух из дырявого бычьего пузыря.

...Плоскиня и Гурда шагнули вслед за стражей в скопище набежавших татар, перед ними расстелилась ревущая улица. Они остановились неподалёку от пёстрого ряда кибиток, стиснутые со всех сторон кочевниками, ощупываемые сотнями жадных глаз.

Властный взмах руки Субэдэя раздвинул толпу, образуя пустынный круг. За спиной зловеще зарокотали бубны и черепаховые трещотки. Рядом скользнул ужимистой тенью шаман. На его костлявых обнажённых плечах, как живая, дёргалась и колосилась на ветру густым ворсом хвостатая волчья шкура. Жуткая костяная маска, гремящая бубенцами, на миг задержалась взором на пленниках. В чёрных провалах кости сыро блеснули глаза. Но когда пленники ненароком встретились с ними, то в ответ получили огненный, полный ненависти взгляд, словно жгучая плеть снова обожгла их скулы.