Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Шаман, узрев их пепельные лица, издал душераздирающий торжествующий вопль и пустился в неистовый пляс в вихре перьев и колдовских оберегов [180]вокруг урусов.

...Гурда лишился речи, когда увидел на груди язычника густое ожерелье, но не из звериных когтей, а из высушенных человеческих пальцев. Ноги более не слушались его, и без того перетянутые нервы сдали мгновенно. Он заревел навзрыд, умоляя Плоскиню не бросать его на растерзание поганым, будто тот и в самом деле что-то мог изменить...

Субэдэй в сопровождении Джэбэ Стрелы подал знак — нукеры вывели под уздцы на центр круга четырёх храпящих вороных коней. В их злых глазах дрожало чёрное пламя... Через холку и круп сбегали концы длинных верёвок...

Беспредельный ужас вспыхнул и погас в очах Гурды, когда скрюченный, с обгрызенным ногтем палец Субэдэя указал именно на него.

Гурда дико орал, пытался отмахиваться... рычал и кусался; рухнул, как сноп, под ударом палицы... Ноги его безжизненно корябали спёкшуюся землю, а он цеплялся за кольчуга волочивших его тургаудов, мотал окровавленным челом, вырывался и страшно хрипел:

— Пусти-и, гады! Пусти-и! Ради Христа! Меня-то пошто? Ой, да за шо же вы? Плоскиня-а-а! A-а! А-а-а-а!

Кряжистый монгол с отрубленным ухом яростно саданул его в пах коленом, но и тогда, задыхаясь от новой темнючей боли, корчась в пыли у ног палачей, он инстинктивно по-собачьи жался к их сапогам, которые вразнобой беспощадно пинали его по рёбрам, по лицу, и продолжал задушенно скулить:

— Ради Христа... Ради Хрис-та-а-а...

...Тупо, с очугуневшим лицом смотрел на все эти зверства Плоскиня. Животный всепоглощающий страх сковал его по рукам и ногам, превратил в соляной столб, в грудине которого острогой застрял ледяной ужас.

Кони взвихрили гривы, хватили по сторонам... с сырым чмоком разорвали на части Гурду, оросив изрыхлённую копытами землю кровавой слякотью.

...Плоскиня убей не помнил, как вновь очутился в юрте Совета. Под грохот бубнов шаманов и завывания толпы мысли путались, слабели, тускнели. Ему вдруг представилось, что и сам он куда-то пропал, растворился, как соль в булькающем котелке; осталось лишь ощущение дышашей огнём глотки и раскалённых глаз, перед которыми волочилась за конём вырванная из паха бордовая нога Гурды.

Помутившийся рассудок Плоскини стал медленно приходить в себя, но угнездившийся в нём ужас не исчезал и продолжал изнутри клевать сердце ледяным клювом.

Точно из далёкого далека долетел до него голос страшного старика:

— Отвечай, где рать урусов! Киев — готов к война? Зачем молчишь? Сегодня я порву твой на части... а завтра — Потрясатель Вселенной Чингизхан так же порвёт вашу Русь! Подойди ближе, урус, — монгол поманил пальцем. Тургауды подтолкнули мечами узника, застыли возле него. — Смотри сюда, бродячий пёс. Видишь нитка конский зубов? Это Дон-река. — Субэдэй указал пальцем. — А эта длинный нитка — Днепр. Давай покажи, где стоит город урусов Киев. Если твой всё толково нам рассказать, я дам твой награда. Э-э, урус, не зли меня. Твой рождён лишь для того на свет, чтоб помочь сделать мой, для чего рождён я. Понял?! Вижу, что нет... Но знаю... твой выполнит свой предначертанье.

Он красноречиво посмотрел на бесстрастного Джэбэ-нойона, сидевшего на тигриной шкуре подле него... и все засмеялись. Монголы поговорили по-своему; старик-багатур что-то прошептал на ухо молодому Джэбэ, и тот, согласно кивнув, сказал:

— Наш чтит законы Степи. Мы всегда следуем им. Будешь наш друг, твой дадим золотой слиток с ослиный башка.

— Дороже злата — свобода, — упрямо прохрипел Плоскиня. Он хотел ещё что-то сказать, но язык страшно разбух, как у покойника, дыхание с трудом пробивалось сквозь раздутое горло.

— Хай, хай... плохой слова, урус... — В скрипучем голосе Субэдэя заклокотала глухая ярость. Взгляд его словно ножом резал лицо бродника. — Отказавшийся от награды рискует потерять удачу.

Последний раз говорю: будешь с нами — жизнь будет, много таньга будет. Нет — твой башка, раб, будет насажен на шест у мой юрта. Хай, хай... Твой выбирать, урус. Решай.

…Долго ещё набрякшая думами гридница слушала половецкого хана. Затем вспыхнули отдельные голоса:

— Похоже, и вправду силён ворог. Чёрны тучи надвигаются на Святую Русь, братья.

— На то и война...

— До берега Хазарского моря, пожалуй, далёко будет... Дён двадцать, ежли не более. Так, нет?

— Да хоть бы и месяц! То мы в походы не хаживали? Наши славные пращуры щиты на врата Царьграда прибивали! [181]Аж ли мы хуже?

— И лихих варягов [182]били, и хазар, и коварных печенегов, и прочую нечисть!

— Тише ты, Злат! Всё так, да только помнить нам след... Народ неведомый, лютый, числом немереным на Русь прёт. Идеть скоро, изъездом. Слышал же даве, каждый воин ихний до трёх сменных коней имееть... А у нас, шо греха таить, и двух-то не на всех наберёшь.

— Тем паче надо с честью встретить гостей незваных. Должно зараз разнести их в хвост и в гриву и прижечь навеки. Пусть сполна отведають морды татарские меча русского!

— Верно глаголешь, князь Василько! Молодца, Ростов!

— Да погодите вы горло драть, соколы! Не здравицы распеваем... — Фёдор Оглядчивый из «младших» смоленских князей взял слово, не поднимая от скатерти глаз. — Стоит ли сломя голову в пекло лезть? Не зная броду, не суйся в воду. Осмотреться надо. Котян сказывал, татары с левого степного берега Днепра вслед за ним пылят.

— Ну и что ж?!

— А то, что кони Чагониза не крылаты! Днепр не перелетят... а мы все паромы пожжём.

— А ежли перелетит саранча?

— Да и шо им паромы, коли броды на реке есть. Под пытками, под огнём татаре развяжуть языки колодникам... и айда молотить!

— Так ведь, один бес, сядут дух перевести, — возразил Фёдор, — тогда и поглядим, что Бог послал... Выждать след, как бы беды не случилось...

— Ты что ж, князь, за стенами предлагаешь нам отсидеться? — звеня кольчужным звеном, возмутился Мстислав Удалой.

— А может, то мудро, то правда?.. — с расстановкой и значением надавил Фёдор.

— Кривда! Верно кличут тебя Оглядчивый... Не о твоих ли молодцах гутарят: в драке семеро на одного лезти не боятся. Не в твоей ли волости к Рождеству телушку огурцом зарезали?

— Будет, Мстислав, раздор сеять! Кончай разбив-разброд!

— По делу глагол держи!

— А по делу... — Князь Галицкий, изломив собольи брови, говорил убеждённо и резко: — Защита воина — остриё его меча и борзый конь. Медлить нельзя! Татары валом идут сюда — тем лучше. Значит, нам уже ведом их путь. Их тьма? Славно! Значит, русским мечам, что выйдут в степь, придётся их много убивать.

Что толку сидеть за стенами? Тысячи воинов будут жрать баранов, а их ретивые боевые кони — исходить силою. Братья отважные, братья испытанные, законы наших предков просты и ясны: почитай Христа, люби жену свою, детей и защищай Родину. Так не забудем их! Победы рождаются в битвах! Мы должны выйти единой ратью в степь. И дать бой на равнине. Будем стойки, как наковальня, и сокрушительны, как молот кузнеца. Мы будем драться за Русь до последнего вздоха, покуда в жилах стучит кровь! И знайте, сию битву будут помнить в веках, как не предадут забвению её героев и её стяги!