Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— Поспеет ли твой гонец? — вновь усомнился старший.

— Этот поспеет, — убеждённо скрепил Мстислав. — Сокольничий мой... Савка Сорока. Этот с клопами золу пересыпать не станет. Он третьего дня с твоим воеводой Белогривом с заставы Печенегская Голова возвертался. Благодарствую, пресветлый, твои гридники вырвали моих добытчиков из когтей поганых. За то я дарствовал перстень златой твоему воеводе. Дорог и люб мне этот Савка... Отец его верой и правдой служил мне... редкий был лучник. С двухсот локтей стрелу всаживал в щель забрала.

— Чей лик вышивает твоя супружница? — Князь Киевский оживился крепче, врезал свой строгий взгляд в дерзкое лицо младшего, спросил вдогон: — С чьего образа?

— Ярое Око! Слыхивал о таком? — Глаза Удалого сияли, как звёзды, нервно мигающие веки не прикрывали их торжествующего блеска. Крепко, до хруста сцепив пальцы, он с жаром сказал: — Чую, сила в сём образе ве-ли-ка-я, страш-шная!.. Прошлым снегом из Царьграда эту реликвию привезли мне в дар греки смуглые от византийских цесарей. Как холсты да шелка сняли с иконы той... Так веришь ли, у всех, кто в палатах моих был, на дух языки отнялись... и слёзы... слёзы горячие чуть глаза не выжгли... И радостно, и светло, и оторопь берёт — так вот суров и страшен в гневе лик Спаса — Ярое Око!..

— Дай Бог, брат. Ангелов быстрокрылых в дорогу твоему сокольничему. Да только б ещё поспела твоя горлица злато-серебро в гладь священных черт положить... Слышал, искусница-мастерица она у тебя знатная. Гляди и помни, брат. — Мстислав Старый с суеверным страхом, захлестнувшим его душу, заглянул в глаза галицкого князя: — Без святой защиты, без стяга дружина слаба! А может, именно твоим мечам и секирам суждено будет решить за Днепром нашу судьбу.

...Далеко за Днепром сверкали хищными скрещёнными клинками молнии, раскатистые громы сотрясали степь, и рыжая зарница трепыхалась во тьме крылом раненой птицы.

В ту ночь, обрызганную бледной сукровью света подслеповатых звёзд, на постоялых посадских дворах, набитых сверх меры людьми, почти не было сна. Воины сидели, лежали плечом к плечу. Скупые разговоры, не успев завязаться, гасли, не находя «тропы». Духота и тревога душили людей, царапая сердца недобрым предчувствием...

В корчмах и гридницах, в избах, на базах [187], в арсеналах и конюшнях — везде, где расположились дружины, вязко пахло потом, топлёным коровьим молоком, конскими сбруями и навозной прелью. Крепкий дух смолистого конского и мужского пота вязался с едким и пряным женским; «бабье царство», свету белого не видя, без продыху, с утра до ночи обстирывало, штопало-починяло и кашеварило в огромных котлах понаехавшим в Киев ражим дружинам.

...Защитники, помянув Бога, ели точно впрок: сосредоточенно, основательно и долго, лишних слов не роняли. Бабы с задавленной тоской и болью наблюдали за этой суровой, как на поминках, трапезой; глазели тайком на мрачные мужние лица, на их серьёзные глаза, смотревшие словно внутрь себя.

— За смертушкой идуть, соколы! Ой, ёченьки... — рос в горле плач.

— Спаси Господи! — Но слёз не было, держались молодухи, и оттого полынная твёрдая горечь давила вдвойне...

Зрелые бабы слёз не скрывали — у кого уж не было мужа-кормильца, у кого сына-опору навеки забрала сыра земля; в гнетущей яви мерещилось материнским глазам, что вон там, у того котла, у той поленницы сидит их ненаглядный Васенька, Колюшка, Никитушка... И оттого ловили себя осиротевшие матери на том, что невольно тянутся их изработанные, разбитые временем руки приласкать эти русые головы, прижать к изболевшейся тёплой груди.

— Пречистая Владычица Святая Богородица и Господь наш Исусе Христе... Благослови, Боже, в поход идучи рабов Твоих... — горячо шептали материнские губы. — Облаком-покровом обволоки... Небесным святым каменным градом огради их... Святой Дмитрий Солунский, ущити рабов Божьих и мужей, детей наших на все четыре стороны...

— Лихим языцы не стреляти, ни рогаткою колоти и не бердышом сечи, ни боевым топором рубити, ни мечами сечи, ни саблей резати, ни старому, ни малому и ни смуглому, и ни чёрному!..

— Ни еретику, ни колдуну и чародею...

— Защити, господи, золотым щитом от рубки и от булатна копья, от дротика калёного и некалёного, от всех стрел, очиненных пером Орловым и глухариным, ястребиным и журавлиным, и дергуновым, и вороновым...

— Да будет тело их крепче булата. Твёрже панциря и брони. Во имя Отца, и Сына, и Духа Святаго. Слава Тебе, Боже наш, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

...И вновь сердобольные бабы подкладывали своим «сыночкам родненьким» мясца да хлебушка; согревали ратные, огрубевшие души своим словом нежным, шептали ласково:

— Убереги вас Царица Небесная от чернеца и черницы, и прочего дурного глазу...

— Ешьте, касатики, на здоровье. Силушки набирайтесь, родные...

— Вы уж только постойте за землю Русскую... не подгадьте, не осрамитесь! Дайте идолам взвару, шоб духу их не было у наших ворот...

— А уж мы тут своё отлопатим! Будем радёхоньки крепостные стены стеречи да деток обхаживать.

Витязи стально хрустели кольчугами, чавкали, гоняя желваки под скулами; разрывали отварную убоину, грызли упрямые хрящи, дробили о щиты сахарные говяжьи мослы, жадно высасывали сладкий мозг; по заросшим волосом и голым подбородкам стекал на железный ворот кирас и кольчуг блестючий растопленный жир. Огрузив желудки изрядно, они сыто рыгали, вытирали о колена и волосы руки, приглаживали ладонями бороды, крестились и целовали поднесённые к ним образа; кланялись в пояс хозяйкам, благодарили за щедрые харчи и затем хмуро обещали выполнить на ристалище наказ матерей.

И всё это происходило под налитый тревогой медный звон колокола, каждый звяк которого, как удар арапника [188], бил по русскому сердцу...

Мстислав Удалой, запрокинув руки за голову, лежал на звериных шкурах в отведённой ему горнице, молчал, долго глядел в тёмную настороженную пустошь потолочного свода и думал о дне, канувшем в Лету. Перед взором его тёмными пятнами промелькнули лица князей, за ними проплыли златой волной хоругви крестного хода... и снова лица князей, но теперь в особицу: князь Полоцкий, князь Курский — Елесей и Андрей, — зло и ненавистно помноженные на зависть и кровную месть. «Будь ты проклят, выкормыш Ростиславичей!..» На смену им поспешил лик брата, его застывший в суровой думе профиль, глубокая, горькая складка между разбегом бровей и гудящий тревогой голос: «Без святой защиты нельзя! Без стяга дружина слаба! А может, именно твоим мечам и секирам суждено будет решить за Днепром нашу судьбу...»

Следом, раздвигая ночную тьму закованными в доспехи плечами, объявился Степан Булава. Воевода о чём-то горячо упреждал... его длинный «оловянный» шрам, через бровь к мочке уха, порозовел от надсады...