Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Но вот знакомо блеснули обожжённые солнцем упрямые вихры любимца-сокольничего... Строен, высок и плечист Савка Сорока, не по летам смотрится. Пуще взрослит его гордый поворот головы и пронзительный взгляд бойких глаз из-под тёмно-русых бровей... Ни дать ни взять — молодой орёл, который вот-вот вконец окрепнет крылом, и тогда держись, Степь!

«Пострел... — усмехнулся в душе Мстислав. — “Щегол желторотый”, как беззлобно шуткует по поводу Савки воевода Степан Булава, — ан днём с огнём лучшего сокольничего не сыщешь: толков, расторопен, словом смышлёный, а не какой-нибудь там недоумок. Никто, как он, не может выучивать для “ставки” охотничьих птиц, а пуще пускать стрелы в цель. Видать, через родную кровь передал ему сей дар отец, — заключил князь. — У меня в дружине хватает добрых лучников, но не таких скорострельных и метких!.. Ещё годок-другой-третий, и будет Савка водить в бой рати не хуже тёртого воеводы. Добрая смена... Этот гусей в раю пасти не будет. Такому скучен день до вечера, коли делать нечего».

Мстислав повернулся на другой бок, тепло вспоминая их встречу...

— Жив, бесов сын! Где тебя черти носили? — Князь поймал твёрдые плечи и прижал по-отечески Савку к своей груди крепко-накрепко.

А у того тоже при встрече застряли в горле комом слёзы. По глазам видно: он сам не верил, что остался вживе, ан, по обыкновению, шало скалил в улыбке белые зубы.

— Живы будем — не помрём, княже... Жаль только наших, уж не подняти нам их с земли. Многих татарин посёк... Но то, что ироды энти о шести глазах и кровя у них синяя, то брехня. — По безусому обветренному лицу поползла улыбка. — Мы — твои княжьи слуги, тоже не лыком шиты, взяли их на мечи... Однакось это падло косое одолети — не лапоть надеть, княже. Зубасто и жадно до чужого добра. Где пирог с мясом, там и оне с когтястыми лапами. Сабли ихни востры и быстры — жвик... и не узришь своеного носа. Он зараз, вместе со снятой башкой будя таращиться на тебя уж с земли. Сильничать и убивати — вот их удел. Не гневись, княже пресветлый, но дозволь испросить? Знаешь ли, шо ждёт нас там, за Днепром?..

— Знаю. Бессмертие. Наши имена переживут века.

— Но мы... не переживём их. А погулять ещё страсть как хотца...

— Пусть так, — Мстислав, потяжелев голосом, оборвал Сороку. — Но мы идём защищать Отчизну свою. И те, кто будет жить после, пронесут память о нас. Я не боюсь смерти. Сложить голову нынче иль погодя — какая, бес, разница? Итог один. Зато потомки сложат о нас песни. И всяк знати будет: они храбро сражались и крепко любили Святую Русь! А что такое бессмертная жизнь? Скука! — Мстислав по-свойски подмигнул сокольничему и, увлекая его за собой, продолжил: — Огня, перца в такой судьбе нет. Вся и прелесть в том, что торопиться жить надо. Успевать дела вершить славные во имя своей земли. Что ж до смерти... — Князь привычно поправил съехавший на широком проклёпанном ремне меч и усмехнулся в усы. — Смерть, братец ты мой, «это край земной маеты», как вещают скрижали [189]. Ну, а уж там... наверху, души наши ждёт вечное бытие, но его ещё заслужить надо! В чести и достоинстве прийти к нему треба... А помирать не страшно. Страшно с совестью грязной жити да пред Богом стоять. Ну-т, брат, постиг?

Савка кивнул головой, скулы его пылали досадным румянцем.

— Эй, пошто голову повесил? — Мстислав торкнул в грудь парня.

— Коня жалко... — Голубые глаза Сороки схватились пучками горьких морщинок. — Зело добрый был конь... Чистый степняк. Пять годов мы с им друзьяками жили... с жеребячьих копыт при мне... Зарезать пришлось, шоб в степе от тугарских стрел укрыться. — Савка отвернулся, пряча растроганные глаза.

— Не горюй. На то и друг, шоб в лихой час от смерти закрыта. Нынче же возьмёшь в стойле другого. Выберешь лучшего из моих. И помни, что и у князя есть душа.

Савка встрепенулся, как кречет на столбе, глянул из-под бровей мельком на хозяина — шутит аль нет; почувствовал, как горячая кровь торопливо прилила к сердцу, а Мстислав строго молвил:

— В Галич теперь же поскачешь! Стяг дружины — «Ярое Око» — у княгини примешь. И тотчас назад!

— Да шо ж я... хуже иных, княже? — вспыхнул Савка.

— Молчи, таранта! Сорока ты и есть...

— Но почему я, а не другой? — сорвался в запале сокольничий.

— Потому что верю в тебя — поспеешь! — Зрачки князя вдруг сузились, как наконечники стрел, в углах очей пропали весёлые лучики, и глаза иные, мерцающие суровой морозной синью, заставили Савку прикусить язык. — И знай, стрекотун... от сего стяга червлёного, хоругви белой победа наша зависит! Выполнишь — будешь моей княжей воли и похвалы достоин. Быти тогда вашей свадьбе со знатной Ксенией... То я не знаю — сохнете друг по дружке. Вот разобьём поганых, и созывай гостей, меня, смотри, не забудь, верхогляд, — усмехнулся князь. — А теперь снаряжай коня борзого и жги в Галич. Время вышло лясы точить. И помни, вьюнош! Надёжа моя на тебя великая. Храни тебя Бог.

Мстислав Удалой глянул сквозь узкую сонную щёлку глаза на горящий фитиль. Лампадка дрогло подмигивала розовым лепестком пламени перед густой заставой икон. В тиши зудела словленная паутиной муха; за стеной, в приёмной, сапно и грозово храпел воевода Степан, да где-то в ночи на крепостных стенах стенали зловещим плачем сычи...

«Странная штука жизнь, чудная... — думал князь. — Вот живут люди, племена, народы... У каждого свой язык, устои, молитвы свои... и могилы. Все издревле знают: где чья граница пролегла, сколь переходов и рек отделяют кого от кого... Ан нет, все ходят ощупкой с мечами, ровно слепые... Ужли земли людям мало? Эту-то некуда девати, правнуки освоют ли, нет?.. Удержат ли?! Но нет — один чёрт, народы топчут друг дружку конём, рубят, членят булатом, оставляя после себя пепел и кости. Видно, люди про себя мало знают... То-то, грехом живём: раздором, грабежом да наживой. О Боге вспоминаем лишь во храме да у могилы... Но ведь живёт в Дикой Степи легенда славная. Нам бы, русичам, не грех помнить о ней. Как-то у Счастья спросили: “Где же ты завершишь свой долгий путь? ”И оно ответило: “В стране, где поселилось Благоденствие и Единство. Потому что без Единства нет Благоденствия”. Доброе завещание потомкам до Страшного суда. Не потому ли так часто льётся христианская кровь, что забывает о сём наша Русь? И Степь одерживает победу над нами... Ясно и без свечи: путь у нас только один — Единство».

...Смежив глаза, прислушиваясь к своему сердцу, Мстислав вспомнил о своей жене. Здесь, вдали от родных стен Галича, недавнее прощание с женой им переживалось острее, с какой-то даже усилившейся болью, горечью... В мерцающей поволоке закрытых очей перед ним разбегалась холмистая степь, седая от серебристого ковыля, с дымчатыми зелёными гривами дальних дубрав на горизонте... Он словно ощущал свежий травяной запах равнины и видел рядом с собой Таисию; подсинённые голубым миндалины её чёрных, как ночь, половецких глаз, упрямые и нежные линии припухлого рта, вдумчивую складку на лбу... Мстислав силился услышать её голос, слова, срывающиеся с любимых губ, но они были неясны и заглушались то чьей-то гортанной, неведомой речью... то грубым смехом и злыми криками... Но и по влажному блеску зрачков, по трепету выгнутых полумесяцем густых ресниц он знал, о чём она говорит, о чём болит её сердце.