Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Таким суровым счастьем дышало бурое от зноя лицо багатура, с такой надеждой и верой шептали его растрескавшиеся губы:

— О, Галай — бог Огня, и ты, бог войны — Сульдэ! Благодарю вас и других наших богов за то, что создали меня Человеком!

— Благодарю зато, что сделали меня Монголом-воином! Дали в руки меч и стрелы!

— Благодарю вас за все мои победы и поражения.

— Благодарю, что даровали мне зрение... благодарю и за слепоту одного из моих глаз, из-за чего я увидел дальше... За свою жизнь я узнал цену меди, серебра, золота... Но главное, я узнал цену верности и предательства, храбрости и трусости.

— Я убил много мужчин, и любил много женщин, и съел много мяса. Голодным я тоже бывал... и за это тоже благодарен, как благодарен за кусок лепёшки, которая голодному сладка вдвойне.

— О, боги! — Субэдэй, оставаясь в седле, поднял одну руку к Небу; он поднял бы и вторую, но она, усохшая и кривая, болталась как плеть. — Вы сотворили всё сущее на свете!.. Вам всё подвластно. Прошу, даруйте монголам победу! И даже если моему народу суждено будет когда-то по вашей воле потерять величие... знаю, оно всё равно будет жить в памяти веков, как и воин-монгол на летящем коне будет жить в каждом, кто храбр, дерзок и силён. И ещё заклинаю вас, боги, хранители священного Онона и Керулена... Походы и битвы отняли у меня дорогого сына, но они же и подарили мне взамен Джэбэ. Прошу вас, дайте с честью прожить ему! Отвратите от него позор! Вырвите из него жизнь прежде, чем злые ветры сорвут с его головы шлем — достоинство воина, а из руки его выпадет меч.

Рдяно занималась талая заря за Днепром. Только две дружины: киевская и смоленская (среди прочих, растянувшихся по степи) шли плотно, видя друг друга, держа чёткий строй и порядок.

На ночь, какая б ни была благодать и тишь, под присмотром старшин городились оборонительные круги из боевых повозок и высылались «разведы»: два-три разъезда лёгкой, не обременённой тяжёлой броней и поклажей конницы рыскали наперёд дружин, проглядывали фланги, прощупывали фронт [269].

Это были полки киевского великого князя Мстислава Романовича, при двух воеводах — Белогриве и Варлааме Крысе, коий шёл во главе смоленцев. Дружины эти продвигались маршем в особицу, отдельно от других; половина была из пешцев, другая гребла пыль на тяжёлых конях-ратаях. Зной и духота томили войско, снижали боевой дух. Конные полки, устав от напраслины хода, нет-нет да и придерживали своих гривастых «тягачей»; высылали скорых на стремя молодцов хомутать брошенный татарами половецкий скот. Бродивший без надзора по степи, отъевшийся на весенних травах, он был лакомой дармовой добычей. Отдав молитвенный долг небесам, дружинники рьяно брались за дело: варили из огромных шматов убоины в медных котлах гарные, в алтынную звезду мясные похлёбки, после которых едоки спали врастяжку на овчинах до самого утра, и богатырский храп их далеко разносился окрест, пугая стаи шакалов и волков, следующих за отрядами, как траурные тени.

...Шёл восьмой день пути. Пять из них дружины Мстислава Романовича, подобно своенравному, бурливому потоку, оторвавшемуся от полноводной стальной реки, упорно пробивались на восток.

Днепр давно остался позади, как остались позади отряды курян, трубачёвцев, черниговцев, путивлян... как остались позади те, кто скончался от ран и солнечного перегрева в железной броне; кто наскоро был предан земле под скупой барабанный бой и скороговорку полкового попа.

...Широкий след, оставленный галицко-волынскими и ростовскими ратями, тянулся между лощин, пересекая долины и взгорья. Стоял зной. Не зной, а настоящее адово пекло. Небо и земля дышали испепеляющим жаром. Всё притихло и студенисто колыхалось в плавящемся воздухе, забилось в гнёзда и глубокие норы; ни щебета птиц, ни вечной металлической трескотни кузнечиков. Огненное светило было столь велико, космато и пугающе низко, что казалось — вот-вот вспыхнет земля, возьмутся огнём травы и твердь превратится в золу и пепел. Дорогу сотрясал разнобойный топот ног, изнуряющий скрип боевых повозок, дробящих жерновами колёс гальку, слышались хриплые крики старшин и тысячегрудое надорванное, будто простреленное дыхание измученных пешцев. Дружины взбивали тучи бурой пыли, в которой задыхались и кони, и люди. Некоторые отряды сходили с дороги в степь; шли целиной, но и там потрескавшаяся земля крошилась и рассыпалась под сапогами, и пыль чёрно-красным перцем нависала над сизыми рощами длинных копий.

Мстислав Романович прикрыл верхнюю половину лица щелястым нависом забрала; в доспехах было жарко, как в бане; нещадно чесалась спина. Князь отхлебнул из круглой кожаной фляжки: студёная родниковая вода превратилась в гадкое тёплое пойло. Он раздражённо откинул забрало: глаза ослепил белоогненный блеск солнца на каждой кирасе, кольчуге, на каждом острие копья, на клёпке щита, рукояти меча, ремённой бляхе...

Князь молчал, хмуро глядя на это тяжёлое и большое движение людей, перетянутых ратным поясом Святой Руси. «Каковы их имена? Чьих будут? Зачем мы тут, за Днепром?.. Зачем упрямо прём сквозь жару и пыль на восток, объевшись страданиями и гнетом дурных предчувствий? — И, схаркивая слюну с песком, сам же ответил: — Мы пришли сюда не умирать, а победить».

Продолжая ход, он посмотрел с высоты седла на лица пешцев; бронзово-медные от зноя, они не могли скрыть исступлённой усталой бледности. Поголовное большинство шло в мокрых от пота белых исподних рубахах, неся за спиной панцирный скарб.

Старый Мстислав вытащил из седельной сумы мятый рушник, вытер мокрое лицо; снял раскалённый шлем, стянул кольчужный башлык — отдал оруженосцу. Суховей заплетал ленты пыли в длинные пряди волос князя, ворошил серебрённую чернь бороды и, казалось, стелил под копыта коня горячее небо.

...Ох, как не хотелось киевскому владыке неволить сердце, бередить душу мыслями о родиче своём Мстиславе Галицком... Да куда от сей напасти денешься?

Беда не разминулась с Мстиславом Романовичем, не помиловала. Буча со строптивыми князьями у Хортицы окончательно надрубила ствол их единства. А ссора с двоюродным братом-тёзкой накануне перехода через Днепр ранила калёной стрелой в самое сердце.

Не думал, не гадал он, что за всю свою добродетель во славу Киева — матери городов Земли Русской — узрит он под старость лет позор, услышит ядовитую клевету и умоется болью душевною.

Вот и сейчас его съедала душевная хворь; сердце грызла обида, глухое отчаянье стягивало горло до слёз.

«Святая Троица... за что ж Твоя кара Небесная?.. Вся жизнь, яко день один, в заботах и труда праведных во благо, и... — в сузившихся прорезях глаз затлели малиновые светлячки, — нет боле величия Киева! Была да вышла вся честь... Канул в геенну огненную [270]священный страх и трепет пред словом киевского Стола! Да вот только за какие грехи?! Эх, нелёгкая...» — Старый Мстислав сгорстил бороду; он дышал отрывисто и жадно, точно уже видел сгустившиеся вокруг него чёрные тучи.