Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Воздух был наполнен трескучим звоном железа, встречающего броню; гул тысяч истошно кричавших слился в единый неистовый ор. Беспредельный, сводящий с ума...

Половцы и татары достигли роковой черты. Послышался гром сшибки: треск, хруст, лязг... На мгновение всё смешалось в железнокровавом фарше, а затем прокрутилось, лопнуло, как гнойник, и хлынуло потоком вглубь половецких скопищ.

В считаные минуты атака тяжёлой монгольской конницы истоптала и изрубила в капусту авангард Яруна. Остальные, что остались вживе, проклиная небо, обратились в бегство.

— О, горе! Горе! Наш род прерван! Боги отвернулись от нас!!

...Мстислав с отчаяньем наблюдал, как из красного бурана, взвихрявшего свои смертоносные кольца, навстречу ему и волынцам вылетали окровавленные клочья половецких войск. Невозможно было удержать на месте потерявших рассудок людей, сгорстить разрозненные толпы, собрать оставшихся у заградительных рубежей. Решительно ничего нельзя было изменить.

— Бросайте посты! Спасайтесь, кто может! — кричал Ярун. — Погибла древняя слава кипчаков!

Обезумевший конь со своим седоком снова канул в рычащем месиве уносившихся к Днепру половцев. В страшной панике они смяли правое крыло отходивших к повозкам ростовцев и беспорядочной стаей воронья помчались прочь.

— Псы! Трусливые псы-ы!! Будьте вы трижды прокляты!

Галицкий князь бросал кипевшие презрением и ненавистью взгляды на последние ошметья разлетавшихся кто куда половцев. Озираясь на оставшихся с ним волынцев, он осознал: судьба жестоко обвела его вокруг пальца. Но в обмане сём гнездились не только коварство и хитрость врага, не только трусость предавших его половцев и надменное равнодушие собратьев-князей; в обмане этом был повинен и он сам — не сумевший дать укорот своей гордыне, не сумевший вовремя прислушаться к справедливым словам друзей и голосу разума... «Ты сам дозволил одурачить себя и поддеть! Сам усыпил бойцовское чутьё, столько раз выручавшее тебя... отводившее от “волчьих ям” и “медвежьих рогатин!” Господи! Я потерял рассудок, на моей душе грех!.. Я завёл в западню братьев моих! Я их убийца!» От непомерного напряжения лицо князя передёрнула судорога. Ему хотелось сорвать с головы золотой шлем, который словно жёг калёным железом, и швырнуть его наземь...

В следующий миг в клубах пыли подскакал князь Данила со свитой, осадил коня с такой силой, что подогнулись задние ноги. Гаркнул взахлёб:

— Оборона прорвана! Ярун бежал!

— Знаю! — лютея глазами, отрезат Удалой.

— Татары, как пить дать, зайдут нам в тыл! Здесь смерть — надо спасаться!

— Поздно отступать! — Мстислав вдруг захохотал, хлопая по холке жеребца зятя. И так же вдруг оборвал смех, по-волчьи щёлкнув зубами: — Панцирникам занять оборону! И, сдерживая нехристя, перекатом, пе-ре-ка-том... отходить к обозу! Ясноок! — Князь выхватил из толпы окружавших лицо оруженосца. — Всё постиг? Тогда — фыр-р! Жги! Оповещай воевод!

Ясноок сорвал с места коня, а Мстислав добил начатое:

— Татарва ждёт от нас бегства. А то не жирно? Жахнем им в лоб! По рогам!! Возьмём гадовье за хиршу! [267]Отобьём переды, и к своим! К повозкам, там ростовцы, там галичане мои с Булавой. Там... наша смерть, зять Данила! А здесь погодь! Нуть, каково? — Удалой прищурил глаз, словно прицеливаясь, и прочеканил с вызревшей ярью: — Мне б токмо до головы их, Кощея, добраться.

— Верно, брат, ежли тотчас не отступить пешцам, кончаем дружину в чистом поле. А с атакой... хоть и рисково, ан любо.

— Так какого беса ждём? — Мстислав с шипящим свистом вырвал из ножен меч. — В бой!

— В бой! — Глаза волынцев вспыхнули гневом.

— Лучники-и! Прикройте нас! — рявкнул воевода Стрелец. — Дружина-а, сомкнуть ряды!

Сверкающий ливень мечей вспыхнул на слепом бельме солнца, и тут же раздался истошный крик стремянного Митьки Бурьяна:

— Татары-ы! Вон оне!!

— Не ори, дурак! Рожать, что ль, собрался? Чай, зрячие, не глухие! — зыкнул на него Удалой, мгновенье прислушивался к нарастающему грохоту татарских коней и вдруг стально гаркнул: — Да воскреснет Бог! За мно-ой!

...Тяжко охнула твердь, распятая под множеством копыт. Тысяча латников-волынцев с развевающимися, туго хлопающими на ветру знамёнами ринулась в атаку. Рассыпались лавой, держа строй.

— Вперёд, Русь! Кр-руши их в дыхало, мать!..

Первые три сотни взвыли раскатистым, колеблющимся криком... Крик перенесло к четвёртой и пятой сотням:

— Смелее, братья-а-а! P-ради наших любых!!

— Сметайте всё на своём пути-и! — оглушали рёвом шестая... и десятая сотни.

— За Веру! За Христа-а!!

— Ур-рр-ра-а-а-а-а!!!

...Навстречу, от поймы Калки, воды которой стали красными от крови, сметающей волной катилась татарская конница.

Ближе! Ближе!

Опережая волынцев, выцеживая перьевой свист, прогудели над головами хищные косяки русских стрел... опрокидывая монгольских коней, вгрызаясь в плоть, пробивая доспехи, щиты и кольчуги, — выкосили первые ряды.

Монголы ответили залпом взвизгнувших стрел и — душераздирающим звериным гиком:

— Кху-у! Кху-у-у-у-ууу!!!

...Фарфоровый аргамак, пламенея пурпуром княжеского плаща и золочёным шлемом, летел раскалённым ядром впереди всех. В его гриве, что была заплетена в косы алыми с золотом лентами, застряли две татарские стрелы, зато щит господина несчётно щетинился ими, как ёж перед волчьей пастью.

С каждой отбитой подковами саженью лик князя Мстислава Галицкого чеканился жёстче: каменел скулами, черствел гневливой складкой рта. В сердцевине его всё одубело, что прежде гоняло кровь, наливая складки и борозды морщин светом и жизнью. Он не слышал ничего, кроме чугунного грохота копыт и железного звона в ушах.

Не слышал и не желал слышать. Олютевшее сердце жаждало одного — крови!

...Первым рухнул с коня мчавшийся на полкорпуса позади Фрол по прозвищу Кафтан — белокурый красивый молодец двадцати трёх лет от роду. Стрела-гадюка влетела ему в правый глаз, ровно под соболью чёрно-карюю бровь... «Прощай, слава! Прощай, красно солнышко! Прощай... родимая сторона...»

Рядом вылетел из седла Черноус, лихой воин — кровь с огнём. Стрела навылет пробила его орущее горло; вторая крылатая стерва застряла меж рёбер, под выпуклым нависом железной брони... «Поклон тебе, отчий дом! Не горюй, отец, не серчай, матушка... Не дотянуться мне боле до вас, родные! Прости и ты, услада-жена! Сбереги детёв малых... Не целовать мне... вихрастых макушек, не люлюшкать на коленях своих бесенят...»

Следом через головы срубленных стрелами коней низверглись сразу сорок латников. Затем ещё два десятка, и тут же ещё три... или пять... Перед всеми ними расстилалась огромная степь без границ — целая страна! — а они, сбившись в кучи, словно летучие мыши, уткнулись в жалкие клочья земли... устремив невидящие глаза кто в чёрное, косматое небо, кто в черепаший панцирь солончака... И из всего этого хаоса смятой травы, расплющенного копытами железа и кожи, ещё хрипящей человеческой и конской плоти торчали стрелы, точно карликовые рощи.