Олег Яковлев - На златом престоле

Коснятин долго молчал, потом вдруг спросил:

— Где ныне, Млава, супруг твой, боярин Лях? Слыхал я, в Силезии он укрылся.

Млава загадочно улыбнулась:

— Ближе он, много ближе. Так содеешь, как глаголю?

— Ладно, — кивнул Серославич.

Ночь он провёл в её объятиях, а когда утром, перед рассветом, невыспавшийся, хмурый, на скорую руку напялив на плечи кафтан, выехал на коне за ворота её двора и медленно затрусил по безлюдной кривой улочке, решил по-другому.

«Какая мне выгода от Берладника? На что он мне сдался? Равно как и Давидович сей? Что там Млава замышляет, Бог весть. Может, довольно за ней, как баран на верёвочке, хаживать?! Пора самому... Не надобен мне Берладник. А она, вишь, жёнка хитрая, муженька своего скрывает где-то, темнит. Ни о чём с Давидовичем говорить не стану. Млаве потом отбрехаюсь, недосуг, мол, не пришлось. Далеко князь, не подобраться к нему было».

Хлестнул Коснятин плетью скакуна, помчал лёгким намётом вверх на гору. Надо было спешить исполнять Ярославово поручение, рассылать по городам скорых биричей.

...Не один Коснятин не спал в ту ночь. Не до сна было и князю Ярославу. Позвав Избигнева и Семьюнку, спустился он под лестницу в каморку, занимаемую иноком Тимофеем.

Вчетвером сидели они за утлым дощатым столом, подбрасывали в печь хворост, думали, рассуждали.

— Дело многотрудное поручаю тебе, Тимофей, и тебе, Семьюнко. Поедете оба в Чернигов, к Святославу Ольговичу, — говорил вполголоса Осмомысл. — Грамоту дам тайную. Спрячешь её получше, Семьюнко. Мало ли что. И разумейте: послать какого боярина не могу — сразу все узнают. Да и не так надёжны многие. Дело же наше огласке предавать не след. И грамоте многое я не доверю. Напишу только, что посланы вы мною. Главное на словах Ольговичу скажете. Поначалу о союзе моём с Волынью, с ляхами, с королём чешским, с уграми молвите. И предложите черниговскому князю к союзу этому присоединиться. Что ему Давидовича держаться?! Многих волостей его Изяслав лишил, распоряжается в городах и весях на Северянщине, в лесах вятичских, словно у себя в доме. А потом о Берладнике речь надо будет повести. Он, изгой — боль головная наша общая. Бегает от князя ко князю, из волости в волость, подговаривает к ратям, сеет гибельные семена усобиц. Пора настала с ним решать.

— А верно ли то, про Берладника? — с беспокойством спросил Тимофей.

— А думаешь, чего он у Давидовича в Киеве столько времени сидит? — ответил ему с усмешкой Семьюнко. — Не так же просто, меды пьёт да охотится. Ищет тайком всюду себе сторонников, и средь бояр, и средь люда простого. Наверняка подумывает стол себе заполучить. И всё больше на наш Галич поглядывает.

— Дело, конечно, ждёт вас нелёгкое, — вздохнул Осмомысл. — Но более полагаться мне не на кого. Глядите у меня в оба. В Чернигове много таких, кто руку Давидовича держит. И не только в Чернигове. Повсюду они есть. На дорогах, в корчмах, на дворах постоялых настороже всегда будьте.

— Как же поедут они тайно? — засомневался Избигнев. — Человек ведь — не птица.

— Под видом купца Семьюнко в Чернигове объявится. Товара дам я ему. Тканей добрых, чтоб на княж двор явиться не стыдно было. А инока никто и вопрошать не станет. Вон сколько их по Руси ходит-бродит. Для отвода очей дадим Тимофею грамотку от настоятеля Иванова монастыря игумену обители на Болдиных горах. Настоятель — человек мне верный, напишет, коли велю.

До утренних сумерек просидели они вчетвером в каморе Тимофея. Вспоминали прошлое, думали о будущем, спорили о настоящем.

Перед расставаньем Ярослав перекрестил и горячо расцеловал обоих посланников. Семьюнко не преминул заметить:

— Ты ж разумеешь, небогаты мы. Ну, монах, оно понятно, тако и быть должно. А у меня ведь...

Осмомысл не выдержал и от души рассмеялся.

— Ох, Семьюнко, Семьюнко! Не переменишь тебя! На уж, держи!

Он сунул в руку отрока калиту с серебром.

— Вот про товар ты ещё молвил. Так если я в Чернигове расторгуюсь... — Семьюнко опять не договорил.

И снова князь его понял без лишних слов.

— Навар бери себе. Только с Тимофеем поделись, не обидь его. Ну, пора, — Ярослав выглянул в окно. — Сумерки уже. Сейчас в Иванов монастырь езжайте, — велел он. — Там остановитесь на несколько дней, чтоб на глаза лишний раз не попадаться. А мы с Избигневом тем часом обоз подготовим и грамотку. Монахи всё это вам доставят.

Простившись с князем и Ивачичем, Семьюнко и Тимофей поспешили покинуть княжеские хоромы.

Стоял тихий предрассветный час, небо на востоке слегка светлело, было пасмурно и сыро. Шли медленно, то и дело натыкаясь на лужи. Семьюнко промочил в одном месте ноги и чертыхнулся.

— Крест положи вборзе! — жарко шепнул ему в ухо Тимофей. — Не взывай к силе нечистой!

Семьюнко послушно перекрестился. Навстречу им в сумеречной мгле промчал всадник в дорогом кафтане, в поярковой шапке набекрень.

— Кто ж еси? — удивлённо спросил монах.

— Кажись, Костька Серославич, — быстроглазый Семьюнко узнал чёрного аргамака, которым намедни так хвалился перед ним молодой боярин. — Тож, верно, делишки какие проворит. А может, крамольничает тайком? Бог его знает.

«Сведаю, точно сведаю, непременно, чего он тут скачет в такой час», — решил Красная Лисица.

Как только очутились они с Тимофеем в монастыре и отведали по миске наваристых щей, послал Семьюнко одного послушника к верному своему соглядатаю из посадских. На куске бересты начертал он послание, в коем велел пристально следить за молодым Серославичем. Чуяло сердце хитроумного отрока: заваривается на Червонной Руси густая каша противостояний.

Торжественный звон плыл над Галичем, подымался от куполов огромного Успенского собора, устремлялся ввысь, растекался по холмам и оврагам. Подхватил его большой колокол главного храма Ивановского монастыря, следом зазвонили и у Спаса в верхней части города, и у Немецких ворот, и у надвратной церквушки Благовещения. И на болонье, там тоже не отставали, ударяли в било, раскачивали колокольные языки. И лился, лился перезвон над землёй, до гула в ушах, то протяжно и величественно, то весело и озорно.

По обе стороны шляха у моста через Днестр — толпа народа. Вот купцы в платьях иноземного покроя, вот знатные ремественники, а вот и беднота теснится. Все хотят увидеть въезд в город первого галицкого епископа, хотят получить от него благословение.

Исполнил митрополит Константин давнюю просьбу Ярослава — учредил-таки в Галиче епархию. Теперь, казалось, мог молодой князь торжествовать, мог слушать этот весёлый перезвон колоколов; радуясь, мог улыбаться так же легко и беззаботно, как вон тот юнота у дверей кузни; или с благоговейным трепетом шептать молитву, как молодой монашек, что с поклоном оседает в снег и первым принимает благословение иерарха. Но Ярослав, встречающий епископа у врат собора в окружении ближних бояр, сосредоточен и молчалив. Он понимает: за добротой Константина стоят Давидович и его ближние мужи. Отделяя Галич от Волынской епархии, куда он прежде входил, стараются вбить они клин между Осмомыслом и Мстиславом, мыслят разрушить только что заключённый союз, ввергнуть Червонную Русь в череду кровавых междоусобиц.