Олег Яковлев - На златом престоле

Он принял Семьюнку вместе с братом в палате на верхнем жиле, выслушал взволнованный рассказ Мины о разграблении его ладей, о полоне и о событиях в Кучельмине и под Ушицей, которым сам он оказался свидетелем.

Ярослав молчал. Подумалось ему вдруг, что, выходит, не столь и плох Берладник. Не разбойничать пришёл, а землёй править, раз не позволял поганым жечь сёла и брать в полон смердов. По сути, из-за тех трёх сотен беглецов ушицких и проиграл он войну. Не хотел поступиться честью, обидеть слабых. И был прав! Прав во многом! Он бесхитростный, Иван. Там, где надо было закрыть глаза, слукавить — не смог. А он, Ярослав? Смог бы? Наверное, да! Это прискорбно, но это так!

«С волками жить — по-волчьи выть!» — Приходила на ум меткая народная поговорка.

Раздумья князя прервал Семьюнко.

— Они, сволочи, товары наши пограбили! Всего добра нас с Миной лишили! — Неожиданно разбушевался он. — Нет, княже, ты погляди, какие дряни! Мы столько лет сие добро копили, товары добрые покупали, потратились вельми, себе во многом отказывали, а сии! Ни совести у людей, ни богочестия, ничего! Одно на уме: чужое хватай! Давай, княже, соберём рати да пойдём на Берлад. С землёй сровняем се гнездо разбойничье! А мне топерича и свадьбу сыграть не на что! Оксанка засмеёт, опозорит токмо, она такая!

— Больно ты скор, — оборвал Семьюнковы излияния Ярослав. — На Берлад мы, ясное дело, пойдём. Не теперь только. Сперва надо с Давидовичем дела уладить. Либо умириться и заставить его отойти от Берладника, либо прогнать взашей из Киева.

— Ну тогда, может, на поганых нам пойти, на Буг Южный! Отберём у Башкорда с Турундаем всё грабленое!

— И на половцев идти придётся. Чую, не оставят они Галичину в покое. Но опять-таки сперва — Давидович, — твёрдо стоял на своём Осмомысл.

Он видел, как от досады недовольно поджал губы и опустил голову Семьюнко. Стало от этого Ярославу как-то не по себе.

Слов нет, не по нраву было князю излишнее сребролюбие товарища его детских лет. Только ведь не переделаешь человека. К тому же Семьюнко был ему слуга верный. Не хотелось Осмомыслу огорчать лучшего друга.

Решение пришло быстро, само собой.

— Вот что, Семьюнко, дружок любезный, — сказал он. — Поезжай-ка ты в Кучельмин. Даю тебе в подмогу сто человек дружины. Сам выберешь, кого взять. Разберись с сим переветником [240] Переветник — изменник, предатель. , с Творимиром. Делай с ним и с имением его, что хочешь. Даю тебе в сем деле полную волю. С его волостей, думаю, и взыщешь убытки своему товару. А волости его на Сирете тебе даю в держание. Один наказ: остальных бояр, старцев градских, житьих людей — не трожь! Понял?

Лицо Семьюнки сразу засветилось масленой улыбкой. Он рассыпался в похвалах «доброму и многоумному» князю и тотчас едва не бегом побежал исполнять его наказ.

Отбыл Красная Лисица в Кучельмин. У Ярослава же иные дела были и заботы.

Пришла горестная весть из Кракова. В расцвете лет скончалась старшая сестра его,. Анастасия, жена князя Болеслава Кудрявого. Анастасия родила в браке двоих сыновей — Болеслава и Лешка. Вместе с ними Кудрявый спустя недолгое время заявился в Галич.

— Оставляю у тебя покуда, княже Ярослав, чад своих. Неспокойно ныне в Польше. Смуты, борьба идёт между братией, — говорил он.

Чёрные одежды никак не шли статному красавцу с окладистой каштановой бородой. Но он любил Анастасию и скорбел, плакал навзрыд, жаловался, что жизни без неё не мыслит. Сыновья его, совсем ещё маленькие дети, насторожённо и испуганно оглядывались по сторонам. Оказавшись в необычной для себя обстановке, в огромном галицком дворце, наполненном челядью и гриднями, они робели. Ярослав приласкал обоих племянников и поручил их заботам Елены Ростиславны, которая с радостью согласилась поселить мальцов у себя в покоях.

Ярослав заметил, что Болеслав Кудрявый и Елена часто проводили время вместе. Оба в тёмных одеяниях, подолгу стояли они на гульбище и беседовали.

«А ведь, может, и подошли бы друг дружке, — размышлял Ярослав. — Анастасия, правда, красавица была, а эта — рябая да нос велик. Рано о том решать, поглядим после».

Болеслав, погостив пару седмиц, отъехал обратно в Краков. Перед расставаньем Ярослав весьма прозрачно намекнул ему:

— Приглядись, княже, к сестрице моей двухродной. Хоть и не красна излиха, да нраву доброго.

Краковский князь словно ждал от Осмомысла таких слов. Ответил уклончиво:

— Траур отношу, тогда и порешим, брат. Мне с тобой союз крепить — прямая выгода.

На том простились. С Еленой после имел Ярослав долгую толковню.

— Он вон красавец экий! А я? Рябая да носатая! — сетовала Елена Ростиславна. — Холопки, и те смеются. И княгиня твоя токмо насмехается.

— Княгиня?! Холопки?! Скажи токмо, не позволю ни единой язык распустить! Тотчас окорот получит... в келье монашеской! — гневно промолвил Осмомысл.

— То холопки. Жену же свою куда денешь? — грустно усмехнулась Ростиславна.

— Вот и хочу тебя замуж выдать. А Болеслав — сосед мой, союз мне с ним надобен. И племянники мои, смотрю я, к тебе привязались сильно. А там, в Кракове, ты когда мне и поможешь, если что. Лишь бы ты, сестрица, меня, а не братца своего Ивана держалась.

— Обижаешь, Ярославе! Когда то было, чтоб с Иванкой я дело имела. Гад он! Бросил меня, в монастырь увёз, а потом и не вспомнил! Да кабы не ты, тамо и сидела бы я доныне, поклоны клала да слезами умывалась. Ты — благодетель мой!

Слёзы выступили на некрасивом лице. Порывисто встал Ярослав, обнял Елену, расцеловал в изрытые оспинами щёки. Сестра плакала у него на плече, а потом решительно вытерла слёзы и объявила твёрдо:

— Что ж, пойду за Кудрявого, раз все вы так хотите! И тебя, брат, николи не предам!

Дело, кажется, было спроворено. И радовался Ярослав, и печалился, вспоминая детство своё и покойную Анастасию. Намного старше была она их с Евдоксией. Всегда надменная, снисходительно-насмешливая в отношении к нему, острая на язык, вечно задевающая его своими издёвками, а как-то даже вместе с Евдоксией придумавшая колоть его маленького булавками, Анастасия всё-таки была ему родной сестрой, и смерть её вызывала в душе печаль, а на глазах слёзы.

Зато когда в тот же месяц почил давно болевший слепец Петрок Власт, ничего не испытал Ярослав. Равнодушно шёл за гробом, смотрел, как опускают его в могилу, вырытую в ограде католической ропаты [241] Ропата — католический костёл. на Подоле, слушал, как читают над ним на сухой латыни молитвы.

После смерти супруга Мария Святополковна объявила, что принимает постриг в одном из женских монастырей в окрестностях Перемышля, сын же её Святослав намерен был вернуться в Польшу, благо, что гонитель его отца давно был лишён престола и тихо доживал свой век где-то в Силезии.