Шэрон Пенман - Королевский выкуп. Последний рубеж

– Ты просишь, чтобы я отпустил его? Не стану этого делать даже под залог собственной души.

– Нет, я не прошу, Ричард. Но удерживать Бове означает вызвать напряжение между Англией и папой. Ты должен держать это в уме.

– А у меня ведь так много причин для благодарности папе! Своей свободой я обязан матери и моим вассалам. Папе я не должен ничего!

Ричард был так зол, что Губерт не стал больше спорить, понимая, что это ни к чему не приведет. Но его молчание не охладило гнев короля. Лицо Ричарда раскраснелось, губы упрямо сжимались, он смотрел на старого товарища, как на врага.

– Бове в ответе за то время, что я провел в Трифельсе, в кандалах. Он побуждал Генриха мучить меня, чтобы сломить мой дух. Он приходил издеваться над моими страданиями, наслаждался, перечисляя все, чего я не должен был больше испытывать, говорил, что мне никогда не увидеть солнца, не почувствовать капель дождя на лице, никогда больше не быть с женщиной, не скакать на лошади, не услышать музыки, что я сгнию один, во тьме…

Ричард остановился, оборвав фразу на полуслове. В самом ли деле Бове так издевался над ним? Или это пришло из кошмарных снов, что до сих пор терзают его по ночам? Эти сны так тревожили Ричарда именно из-за своей полной и беспощадной реальности. Но никогда прежде они не представали перед ним в свете дня, как сейчас, и Ричарда потрясло то, как расплывалась грань между прошлым и настоящим. Отвернувшись от Губерта, он подошел к окну, распахнул его и стал молча вглядываться в темный силуэт, четко очерченный на фоне подсвеченного красным неба: то был замок, возводимый одной его волей, где каждый камень – подтверждение власти, которой он еще обладал, власти над другими людьми, над превратностями войны и над своей судьбой.

Губерт, потрясенный силой чувства в голосе Ричарда, проклинающего Бове, больше не мог говорить. Когда король отошел от окна, его гнев еще тлел, но уже не в полную силу.

– Бове клеветал на меня по всему христианскому миру. В Шпейере я попался в паутину его лжи, а когда смог вырваться, он постарался сделать все, чтобы я умер во французском застенке. Я никогда не прощу его. Никогда.

– Я об этом и не прошу – тихо ответил Губерт. – Просто я слышал, что ты согласился взять выкуп за мессира Гийома де Мелло и других взятых в плен рыцарей, но не за Бове. Ты отказался от предложенных за него десяти тысяч марок. Это правда?

– Да, верно. Я никогда его не отпущу.

– Понимаю, – ответил Губерт. – Я только прошу тебя облегчить условия его заключения. Пока с ним обращаются так сурово, будут продолжаться споры о его плене. Я прошу не ради него – ради паллия, который он вправе носить.

Ричарда не тронул этот призыв.

– Меркадье не врывался в церковь, не утаскивал священника от алтаря, Губерт. Бове был взят на поле боя, когда вел вооруженный отряд чтобы снять осаду с Милли-сюр-Теран. Он не настоящий священник, а безбожник, и благочестия у него – как у дикого кабана.

– С этим я спорить не стану, – слабо улыбнулся Губерт в ответ. – Но прошу хотя бы поразмыслить над тем, что я тебе сказал.

Они опять помолчали. Когда Ричард, наконец, согласился внять просьбе, Губерт подозревал, что это не более, чем простая вежливость. Но все же он удовлетворился этим, ощущая, что выполнил неприятный долг, возложенный на него папским легатом.

Когда вдруг раздался стук в дверь, оба с облегчением вздохнули, потому как хотели прекратить этот неприятный разговор. Повинуясь приказу Ричарда, в солар вошел его оруженосец. Губерт не видел Арна несколько лет, и был удивлен тем, как тот изменился – парню исполнилось восемнадцать, подростковая неуклюжесть осталась позади. Арн приветствовал архиепископа с достоинством, выработавшимся за годы службы у короля, потом улыбнулся Ричарду.

– Мне кажется, ты захочешь услышать вести от милорда маршала, сир.

Едва вступив в большой зал, Ричард без слов понял, что фламандская миссия Уилла завершилась успехом – в человеке рядом с Уиллом он узнал Симона де Хаверета, маршала графа Фландрского.

– Сначала Тулуза, а теперь Фландрия, – с торжеством произнес он, посмотрев на Губерта. – Филипп только что лишился последнего союзника.

Июль 1197 г.

Раймунд стоял во внутреннем дворе, глядя на окно башни, в которой его жена рожала сейчас их ребенка. Солнце село уже несколько часов назад, и стены замка заливал белый свет луны, но изнурительная дневная жара до сих пор преобладала над подступающей прохладой ночи, и окно было открыто в надежде на хотя бы маленький ветерок. Несколько раз Раймунд слышал крики Джоанны, приглушенные возгласы боли, заставляющие его вздрагивать и беспомощно вышагивать по двору. Его раздражала беспомощность, злило, что он изгнан из комнаты жены и так мало знает о деторождении. Схватки начались этим утром, больше двенадцати часов назад. Должна ли она уже родить? Или это естественно – ждать так долго? Женщины надежно оберегают секреты родильной палаты, единственной державы, где желания мужчин не стоят ничего, а правят женские инстинкты и интуиция.

Раймунд давно для себя решил, что у женщин много общего с катарами – и тем и другим приходится жить в мире, который им никогда не нравился, но закон и обычаи вынуждают их притворяться покорными и молчать. Он полагал, что даже Джоанну встревожили бы такие мысли, потому как с детских лет его разум не меньше Люка норовил сбить его с праведного пути. Любознательный, эксцентричный и непочтительный ум не давал Раймунду следовать проторенной церковью и обществом дорогой, постоянно сворачивая на запретную территорию, приводя к сложностям с отцом, наставниками, исповедниками. Так продолжалось до тех пор, пока граф не научился сдерживать если уж не мысли, то язык. Поэтому хранящих единственное свое убежище женщин Раймунд не винил – до сегодняшнего вечера, когда его изгнали во двор, а Джоанна тем временем старалась принести в мир новую жизнь и не лишиться собственной. О родах он знал одно – что это очень опасно.

Граф мерил шагами двор, все ближе подходя к двери. Всего несколько шагов вверх по лестнице, и, хотя ему запрещено входить, вдруг выйдет одна из его сестер или Мариам и сообщит ему, что все идет так, как должно. Но вдруг они скажут, что это не так? Возможно, роды чересчур затянулись? Что если Джоанна слабеет? Если она истекает кровью?

– Матушка!

– Я здесь, дорогая, здесь, – Алиенора взяла полотенце и вытерла испарину со лба дочери.

Ей было привычно находиться рядом с роженицей – после своих десяти детей она за прошедшие годы присутствовала на родах многих подруг. Но помогая рождению своего внука Вильгельма во время изгнания Тильды, она обнаружила, что наблюдать за муками дочери почти так же трудно, как испытывать их самой. В эту летнюю ночь в замке Бокер Алиенора страдала от боли вместе с Джоанной.