Кейт Мосс - Огненные палаты

Она прокручивала в своей голове мириады воображаемых диалогов между ней и Питом. Иногда они представляли собой милый обмен любезностями, нежный и обоюдно приятный. В другой же раз она строго пеняла ему за то, что он так легкомысленно подверг Эмерика опасности.

Теперь до него было рукой подать. Где-то в этой блестящей столице, раскинувшейся перед ней, она отыщет Пита.

– Отпусти мою руку, Алис, – прикрикнул Бернар, пытаясь отцепить пальцы дочери от своего рукава. – Тебе придется остаться с мадам Нубель.

– Возьми меня с собой, папа! – заплакала Алис. – Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Ну-ну, petite, – вмешалась мадам Нубель. – Ты выбьешься из сил, если будешь так плакать. Вот, возьми кусочек лакрицы. Она успокоит твое горло.

Алис словно ее и не слышала.

– Почему мне нельзя поехать с тобой? Я буду вести себя тихо, как мышка! Я буду хорошей девочкой.

– Это слишком далеко. Там не место детям.

– Тогда можно я лучше поеду в Тулузу? Я могу жить с Мину и Эмериком. Нечестно, что меня оставляют в Каркасоне одну!

– Ш-ш-ш, Алис, ты будешь не одна, ты будешь со мной. – Мадам Нубель всунула девочке в руку лакричный корень. – У твоего отца нет выбора. Ему нужно уладить кое-какие дела.

– Но это нечестно!

– Ça suffit! [20] Достаточно! ( фр .) – рявкнул Бернар, чувствуя себя виноватым и от этого сердясь еще больше. – Не так уж и долго меня не будет.

Мадам Нубель обняла малышку.

– Мы с тобой отлично поладим, ты и я, – сказала она. – Бернар, тебе нужно собраться. Алис успокоится, как только ты уйдешь.

Расстроенный тем, что стал причиной такого горя, Бернар засуетился вокруг дочери, пытаясь ее утешить.

– Меня не будет совсем недолго.

– Куда ты поедешь?

– В горы.

– Куда в горы?

– Какая разница, – сказал он, чувствуя на себе взгляд Сесиль Нубель.

– Если ты поедешь в горы, ты перестанешь грустить?

Слова дочери поразили Бернара в самое сердце. Она была милой малышкой, но у него было такое чувство, что он ее совсем не знает. Ей было всего два года, когда умерла его любимая жена. Замкнувшись в своем горе, он предоставил Мину заботиться о младшей сестричке. Теперь же ее невинный вопрос стал доказательством того, о чем предупреждала Сесиль: его меланхолия наложила отпечаток на всю семью.

Сморгнув слезы осознания собственной никчемности, Бернар внимательно вгляделся в личико дочки. До чего же она с ее темными глазами и буйными кудрями похожа на мать!

– Ты вернешься обратно веселый?

– Да, – пообещал он с уверенностью в голосе, которой не чувствовал. – В горах чистый воздух, он мигом вернет мне душевное равновесие.

– Ясно, – сказала Алис, и ее сочувствие тронуло его куда сильнее, чем ее горе.

– Будь тут без меня хорошей девочкой, – попросил он. – Учи буквы.

– Хорошо, папа.

Мадам Нубель погладила ее по голове:

– Алис, думаю, котенок уже проснулся. Пойди налей ему в блюдечко молока.

Девочка просияла. Она приподнялась на цыпочки, чмокнула отца в щеку и вприпрыжку побежала по лестнице, ведущей в пансион.

– Спасибо тебе, Сесиль, – сказал Бернар.

– Ты ведь едешь в Пивер.

Это было скорее утверждение, нежели вопрос.

Бернар, поколебавшись, кивнул. Какой смысл был отпираться?

– Ты уверен, что это разумно?

Он развел руками:

– Я должен убедиться, что там не осталось ничего, что представляло бы угрозу для Мину.

– Когда мы с тобой говорили об этом две недели тому назад, ты твердил, что никакой опасности нет. Что заставило тебя переменить мнение?

Он едва ли мог дать в этом отчет себе самому, и все же с тех пор, как убили Мишеля, беспокойство его все росло и росло, точно вьюн, карабкающийся по стене.

– Я же рассказывал тебе о тюрьме инквизиции в Тулузе.

– Рассказывал.

– Ужас этого места невозможно понять, Сесиль, если сам там не побывал. Это… это ад. Вопли и зверства, искалеченные люди, которых бросают умирать мучительной смертью в одной камере с теми, кто находится в ожидании допроса. – Он выдохнул, как будто пытался таким образом избавиться от воспоминаний. – Но вот чего я тебе не рассказывал, так это того, что меня тоже держали в комнате с тем самым человеком, которого убили, с Мишелем Казе.

– В чем его обвиняли?

– В государственной измене.

– А у этого обвинения были основания?

– Возможно, – признался Бернар. – Он был гугенот и вращался в соответствующих кругах. Хотя тому, что они с ним делали, никакого оправдания быть не может. Отрезать живому человеку один палец за другим, чтобы заставить его говорить…

Он умолк и потер глаза, покрасневшие и воспаленные от еженощного сидения над бухгалтерскими книгами при свете одной лишь свечи. В этом месяце доходы от лавки обещали едва покрыть месячную ренту. Как же он устал.

Бернар вышел навьючить на кобылу скромную поклажу, оставив Сесиль терпеливо ждать. Он был благодарен ей за то, что не стала давить на него. Жубер был совершенно убежден, что, не раскрывая Мину правды, поступает как лучше. Он отослал ее в Тулузу ради ее же собственной безопасности, ради всех них. Что еще он мог сделать? Но все это была целиком и полностью его вина. Ну почему он не смог удержать язык за зубами? Он сам навлек это несчастье на себя, на всю свою семью, и угрызения совести не давали ему покоя. Ему бы и в голову не пришло выдавать свои самые сокровенные тайны, но, прикованный к сырым зловонным стенам тюремной камеры в ожидании неминуемой пытки, он заговорил, чтобы заставить хоть на миг отступить темноту и боль. Выдал секреты, которые хранил как зеницу ока почти двадцать лет.

– Я боялся, что умру там, и никто не узнает, – сказал он. – Это было то, что страшило меня больше самой смерти, больше всего. Мишель был совершенно уверен, что его повесят, и, разумеется, страдал сильнее. Мы говорили и говорили. Но мы оба были уверены тогда, что у нас нет будущего. Я рассказал ему о том, о чем рассказывать не следовало. – Бернар поколебался. – О Мину.

– Ох, Бернар, – пробормотала мадам Нубель. В ее голосе было столько жалости и понимания, что на глазах у него вновь выступили слезы. – А поскольку Мишель пришел тебя искать и был убит, ты вбил себе в голову, что это все из-за того, что ты ему поведал.

– А из-за чего же еще? – воскликнул тот. – Мы с Мишелем не разговаривали со дня нашего освобождения, и тут он вдруг ни с того ни с сего объявляется в Каркасоне. Все солдаты в Ситэ и Бастиде подняты по тревоге, бьет набат, – хотя, если верить Мину, момент для этого выбран против всякой логики. А потом что? – Он щелкнул пальцами. – А ничего. Так же быстро, как оно было раздуто, это дело предается забвению. Беранже сказал мне, что солдатам гарнизона было приказано никогда не обсуждать это убийство даже между собой.