Борис Хотимский - Повествования разных времен

И увидел перед собой Каракыз.

— Это ты, Доутбек? — соколиные крылья ее бровей удивленно взлетели. — Еще ни один батыр не мог пройти в мои владения.

Она насмешливо посмотрела на его изорванную, наполовину сгоревшую одежду. На обгоревшее некрасивое лицо, которое все-таки узнала… И подумала, что если прошел к ней этот, то сможет пройти и другой, еще лучший, более красивый. Подумав так, отвернулась равнодушно и пошла прочь. А когда все же оглянулась — ведь девушки всегда любопытны, — Доутбека не увидела. Куда он подевался — неведомо.

Но ни один батыр так больше никогда и не пришел к Каракыз.

…Донат замолчал и поглядел ка Граню — ее лицо было совсем рядом, так близко, как никогда прежде.

— И об этом пел тот казах в юрте? — недоверчиво спросила она.

— Нет, — признался Донат. — Не об этом.

— Значит… Значит, ты все это сам придумал?!

Донат не ответил, опустил голову.

Тогда она подняла его лицо теплыми ладошками. И поцеловала. И тут же, ошалевшего, вытолкнула из комнаты:

— Уходи!

Первые дожди смывали последний снег. Возвращались на привычные гнездовья птицы. Ломала постылый лед Река. Раздумывала, менять ли русло в это половодье, повременить ли до следующей весны.

— Как отпуск проведешь? — спросил Донат, глядя то на Граню, то на стену, освобожденную от треклятого фото.

— Не знаю, у нас еще график отпусков не утрясли, — она вздохнула, пригорюнилась. — Не знаю, Донат.

— А к себе в станицу?

— Надо бы. Да отчего-то душа противится. И отца жалко, один он там. Брату еще целый год служить, приедет ли на побывку и когда — ничего не пишет. Не знаю, не решила еще. Подумать надо.

— Скажи, когда надумаешь.

— Зачем? — притворилась она, хотя чуяла, куда он, настырный, клонит.

— Может… может, надумаешь, я тоже отпуск возьму… Айда вместе куда подальше?

Граня помолчала. И чуток не тем голосом, каким сказала то же самое в первый раз, теперь повторила:

— Так я же не люблю тебя, Донат. Аль забыл?

— Хотел бы забыть.

— Ну, так?..

— Ну, так… — теперь он помолчал и наконец выдал: — Ну, так я один! Один за нас двоих, за обоих… Понимаешь? Одной моей любви на нас обоих хватит!

— Чудило ты! — она рассмеялась звонко, как бывало когда-то, и глаза ее теперь оттаяли, заблестели весело, как Река, скинувшая лед. — Ну и чудило! Ладно, погоди, там видно будет.

Когда в тот вечер вернулся Донат в общежитие, не спавший еще балагур-сварщик с соседней койки изумленно присвистнул:

— Ого! Ты гляди-ка! Ты что, сосед? Аль сто рублей нашел? Аль именинник ты сегодня? Хоть одно, хоть другое — так и так обмыть надо!

— Ладно, там видно будет, — ответил загадочно Донат, не замечая, что повторяет Гранины слова. — Закурить найдется?

— Ты ж не курил, казаче!

— Разговеюсь. А после опять не стану.

Еще через сколько-то времени, в солнечный воскресный день, Граня согласилась пойти с Донатом в кино, билеты он взял еще накануне.

Встретились загодя, чинно прогулялись под ручку по Большой улице, вдоль невысоких — в два-три этажа — светлых домов, построенных здесь еще до революции. Вдоль тесно насаженных по краям тротуаров старых деревьев, теперь молодо зеленевших. Такие же старые деревья окружали внутри ограды сохранившуюся нарядную церковь разноцветного кирпича с устремленными в небо каменными шатрами колокольни и центрального двухъярусного купола. Теперь в ней был краеведческий музей. А новый кинотеатр, с ковровым узором над входом и яркими клумбами перед ним, был тут же, рядом. И до начала сеанса оставался еще час.

— Айда в музей? — предложил Донат.

— Айда, — согласилась она. — Только дай еще пастилку, если осталась. Уж очень я пастилку уважаю. Правда! Или всю съел?

— Еще есть, помятая только, — он протянул ей кулек.

— Пускай помятая, лишь бы сладкая. Себе тоже возьми, а то что же все мне одной.

В музее они долго стояли перед фотографией Комдива — усы, папаха, все знакомое, еще с детства. А повыше висела большая картина, где Комдив изображен был на белом коне, в черной бурке, впереди своей лихой красной конницы.

— Гляди-ка! — обратила внимание Граня. — На картине и на фото лица ведь совсем разные. Будто не один и тот же человек. Верно?

Донат поглядел, согласился. Подивился ее наблюдательности. Затем сообразил: на картине-то не сам Комдив нарисован, а тот артист, который в кино его сыграл.

— Верно! — и Граня подивилась его сообразительности.

Для забавы заглянули в книгу отзывов. Последняя запись гласила:

«Мне в музее все очень понравилось. Но я забыл дома очки. В другой раз не забуду, приду с очками и разгляжу все как следует».

Посмеялись.

Посмеялись было и у витрины, где при огромном ископаемом бивне увидели маленькую надпись:

«Ребры мамонта».

Но Граня внезапно оборвала смех и, потупясь, тихо призналась:

— Я ведь тоже с ошибками пишу.

И глаза ее при этом стали такими же невеселыми, какими были в прошлом году. Тут же помрачнел и Донат.

Даже кинокомедия, которую посмотрели в тот день, не развеселила их.

— Не заходи ко мне сегодня, — сказала Граня, когда довел ее до дома. — Извини… За пастилу и кино спасибо… Ну, не серчай, Донатушка, не надо! Там видно будет…

Отпуска свои в то лето они провели врозь.

Граня все же пожалела отца, перемогла себя, пожила у него, подсобила по хозяйству. В клуб на танцы так и не пошла, хотя приехавший на побывку брат и два его товарища из той же станицы звали ее не раз.

Донат по профсоюзной путевке съездил в дом отдыха, тосковал там, на танцы тоже не ходил, но раздобрел — Граня после все дразнила, смеялась, называла генералом.

К Новому году ей, как передовику производства, дали комнату в новом жилом корпусе, построенном фабрикой. На тридцать первое декабря пригласила она Доната, двух подружек из цеха и еще ту строгую старушку учительницу, у которой столько времени квартировала.

Приехал погостить и Милитей. Он галантно ухаживал за девчатами (где только обучился?), и особенно за старушкой, которая с первой же рюмки стала совсем не строгая и даже веселее всех молодых, вместе взятых. Она уже сплясала барыню, уморилась и хохотала, кокетливо поглядывая на Милитея. А тот, развлекая ее, вспоминал невозвратимые былые времена. Увлекшись и распалясь, говорил все громче — будто не в тесной городской комнатенке, а на своем просторном дворе.

— Наше казачье войско, — обращался он преимущественно к учительнице, — еще до первой мировой выставляло ежегодно, знаете сколько? Ежегодно, по мирному времени, мы выставляли три конных полка, во сколько! Три конных полка, это шешнадцать сотен! Да еще одну гвардейскую сотню. И две степные команды. Всего — до трех тысяч казаков!..