Борис Хотимский - Повествования разных времен

На сей раз Бронзовка решительно сбросила меня. Перед расквашенным своим носом я увидел серую пыль, зеленую траву, оранжевого жука и конец золотого повода. И услышал откуда-то сверху снисходительный голос Бронзовки:

— Вылетев из седла, не упускай повод!

Мне удалось ухватить ускользающий повод, я вцепился в него сначала одной рукой, затем обеими, пытался даже дотянуться до него зубами.

Бронзовка волокла меня по жесткой земле долго и неумолимо. Мне казалось, что я потерял сознание, потому что ободранное лицо и руки уже перестали болеть. Но повода я не упускал!

И наконец я с трудом расслышал — очень плохо было слышно, как бывает, когда уши залиты водой:

— Если ты не встанешь сам, никто за тебя этого не сделает.

И я встал. И тут же сел. За стол. И начал писать.

Когда напишу то, чего другой не напишет, — тогда уж примусь за рукопись графомана…

Скачи туда, где ты нужен! Перед преградой — выше хвост! И если ты не встанешь сам, никто за тебя этого не сделает.

Бронзовка бежит непринужденной рысью. И остается на моем книжном шкафу. Теперь я знаю, у нее могут вырастать крылья. Если я верю в это.

А Главный был в моей газете, ничего не скажешь, голова! Главный — голова?.. Тавтология.

И дошел до меня, казака вольного, слух: дескать, уходит Главный из редакции — на повышение. Что ж, повышение — дело доброе. Ежели никакого зла за собой не тащит…

Вслед за тем получаю я конвертик на дом, а в конвертике — приглашеньице. От нового Главного. Извольте, мол, глубокоуважаемый товарищ Пичугин, явиться. То ли с вещами, то ли без оных. И явиться пред ясны очи — кого бы вы думали? Самого товарища Тернового, Виктора Максимыча! Вот ведь кто новым Главным-то оказался. Ну, дела-а!.. Не соскучишься.

Что тут делать, как тут быть? Решил явиться.

Принял меня Виктор Максимович ласково, сам навстречу из-за стола поднялся, ручку пожать изволил, в креслице усадил. И заметил сочувственно:

— Отощал ты, брат, однако. А ведь какой был богатырь! Знать, не сытно на вольных-то хлебах?

— Не хлебом единым, — сказал я.

— Предпочитаешь сухих акрид?

— Волка ноги кормят, — ответил я уклончиво.

— Левой ногой, что ли, пишешь? — хмыкнул он и тут же, напрямик: — А приручить волка?

— Приручить-то можно, говорят. Но, как после ни корми, все в лес будет посматривать.

— А все-таки? Серый волк ведь верно служит?

— Служить бы рад…

— Прислуживаться не придется, это я обещаю. Так что же, подумать надо? Или…

— Под Шилова не пойду, — заявил я со всей возможной твердостью.

— И не надо. В издательство уходит Шилов… Вот и зову — на его место.

— Уж больно лестно, — говорю, подрастерявшись малость. — Поразмыслить бы…

— Даю на размышление двадцать четыре часа. Засекаю время.

Поразмыслив, решил я не ломаться. И, надо сказать, правильно сделал.

В тот день, когда приказ оформляли, посчастливилось мне быть свидетелем весьма редкостного диалога. Между новым Главным и Крошкой Кэт. Эту смазливенькую попрыгушечку он почему-то не выгнал, а — наоборот — из отдела к себе перевел. Тоже на повышение, выходит. Но никаких немытых мыслишек по сему поводу я себе позволить не могу. И другим не советую. Ибо нет для того оснований. И быть не может… Так вот она только что какого-то дедулю не очень вежливо спровадила, а «Эхо» не переключила, забыла. И в кабинете Главного все было слышно, что в предбаннике деется. Я же как раз именно в предбаннике находился, дожидался, когда Крошка приказ отстукает. И вижу: дверь из кабинета — настежь, на пороге — Виктор Максимович, брови грозные, очи гневные. И — задушевно так, как он один умеет:

— Катюша, у вас есть отец?

— Есть. А что?

— Вы его любите?

— Я бабушку люблю! — с таким, знаете, вызовом.

— А кто у вас бабушка?

— Пенсионерка.

— Пенсионерка… Вот придет она, бабушка ваша любимая, в учреждение. В собес, допустим. И там ей нахамит кто-то. До слез обидит! Что бы вы сделали такому человеку?

— Загрызла бы!

— Загрызла… Людоедка вы, Катя, я и не знал. А вас кто загрызет за то, что нахамили старому человеку? Ведь и его, возможно, внуки любят, как вы — свою бабушку. А?

— Извините, пожалуйста, Виктор Максимович, — едва слышно прошелестела Крошка, не поднимая очей.

— Виктор Максимович извинит, ему что… Догоните того старика, он хромой — далеко не ушел. Догоните! Извинитесь перед ним. Не формально, а от души. И так, чтобы расслышал. А то у старых людей слух слабый бывает, слуховой нерв изнашивается от многолетних шумов житейских и прочих… Ну, что вы смотрите? Или тоже слух ослабел, не расслышали? Не теряйте же времени! Это — служебное задание, вернетесь — доложите об исполнении.

Тут, услыхав столь примечательный диалог, я окончательно перестал сомневаться, решил поднять свое заброшенное бревнышко и тащить его добросовестно, сколько потребуется.

Вот ведь какой реалистический сон приснился мне намедни.

Внутренние рецензии. (Прим. автора.)