Борис Хотимский - Повествования разных времен

— Зря ты все же, Петушок. Подумай еще, а?

— Слоны бросают бревна, пан Кузьмицкий.

Вакансий в других отделах не нашлось — Пичугина освободили «по собственному желанию».

Занудный выдался денек.

С рассвета завел свою заунывную песню дождь — неопределенный и неистощимый. В транспорте толкались мокрые нахохленные люди. Под карнизами домов теснились мокрые нахохленные птицы.

У Тернового, недавно переболевшего тяжелым гриппом (а ведь ежеутренне холодной водой до пояса окатывался, но нынешние вирусы чихали на всякую помогавшую прежде закалку: чихнет на тебя некто в городской толчее — и готово, будь ты хоть «моржом»), все еще то и дело кружилась голова, препротивно кружилась.

И, как назло, не вытанцовывалось с очередной статьей, недоставало какого-то необходимого факта — последнего штриха, как говорят, но какого именно — определить не удавалось.

По дороге домой с трудом сдержал себя, чтобы не вышвырнуть из троллейбуса долговязого обормота, без умолку засорявшего уши пассажиров примитивными пошлостями. В другое время усмирил бы его, но сегодня сам себя пощадил, уж очень болела и кружилась голова.

Подходя к дому, взглянул по привычке на красовавшуюся неподалеку реставрированную колокольню — ее гордый силуэт на фоне свинцово-медного заката призван был тешить душу, травмированную засилием безликих новостроек. Но на сей раз Терновой даже не оценил увиденной красоты. Скорей бы добраться до своей квартиры, прилечь и закрыть глаза — будто песком запорошенные…

Но у самого подъезда — эх, не успел проскочить! — его перехватил старик сосед. Обычно тихий и приветливый, а сегодня чем-то взбудораженный, он принялся жаловаться на каких-то своих родственников:

— Сам-то я высокого образования не имею. А они, вы только подумайте, Виктор Максимович, а они очень даже некрасиво поступают. Нехорошо, не по-советски! Как сказал Некрасов в своей басне. Помните? Про свинью неблагодарную. Да, свиньи они неблагодарные! Так и написал в своей басне Некрасов. Вот я и говорю…

Терновой не стал обижать старика напоминанием, что басню «Свинья под дубом» написал все же Крылов, а Некрасов — никакой не баснописец. Слушал, стараясь не выражать нетерпения. Этому нелегкому искусству — терпеливо выслушивать — научился в редакции, беседуя с различными посетителями, когда дорога каждая минута, а посетитель того не разумеет и, дорвавшись, донимает нескончаемой исповедью. Именно так донимал его сейчас несчастный старик сосед, говорил долго и страстно, не в силах сам затормозить. Слушая его, Терновой на миг невольно прислонился спиной к двери подъезда — та поддалась, приоткрылась со стоном, как бы впуская его. Тут он не устоял перед искушением — торопливо и невнятно извинившись, ввалился в подъезд и скорее — к лифту.

Виталик уже спал (надо же, как задержали сегодня пресс второй полосы!). Аня возилась на кухне, развешивала только что выстиранное белье, не поместившееся на сушке в тесном совмещенном санузле. Она стояла на табурете и тянулась поднятыми, обнаженными по локоть руками к натянутой под потолком прозрачной леске.

«Вот я и дома, наконец!» — подумал Терновой с облегчением.

— Давай вместе, — он поставил рядом другой табурет, взгромоздился без обычной ловкости и тут же почувствовал, как все сдвинулось и закачалось перед глазами. Но совладал, даже виду не подал, не пожаловался. Достал из мокрой кучи в тазу свою же майку, встряхнул, закинул на леску, выровнял.

Аня почему-то не повернула к нему лица, скрытого непослушно свесившимися латунными прядями четко подрезанных прямых волос.

— Не надо, я сама.

Сказала так непривычно сухо, так враждебно даже, что он не смог уже справиться с очередным приступом головокружения и поспешно, неуклюже сшагнул с табурета.

— Что случилось, Ань? — спросил встревоженно.

— Ничего особенного, — тем же чужим голосом ответила она, поправив съехавший набок фартук и продолжая развешивать белье. — Сейчас дам тебе поесть.

— А ты ужинала?

Она не ответила, спрыгнула с табурета, с несвойственной ей резкостью громко задвинула за шкафчик опустевший таз и, все так же не показывая лица, захлопотала у газовой плиты.

Он подошел было к ней, как обычно подходил по возвращении с работы, — увернулась, будто от постороннего.

— Да что стряслось?!

— Не кричи на меня. Садись ужинать.

— Я не стану ужинать, пока не скажешь, что случилось.

Тогда она откинула наконец волосы и повернула к нему лицо. Это было ее и ничье другое лицо, самое близкое каждой своей навсегда знакомой черточкой, но в то же время такое непривычно отчужденное сейчас в необъяснимом гневе.

Заговорила она не сразу, а после долго не могла остановиться, замолчать. И когда в конце концов оборвала себя на полуслове, стало нестерпимо тихо. Потрясенный, Терновой не знал, что сказать в ответ.

…Самый безотказный вид информации — сплетня. Традиционная, бессмертная, черт бы побрал ее энтузиастов! Нету для нее преград, нет на нее управы. И нет для нее ничего святого и запретного…

Кто же удружил? Не хотелось грешить на болтуна Котикова, почему-то чувствовал, убежден был: не он, не Котиков на сей раз постарался. Не стал Терновой допытываться и доискиваться, каким именно путем и через кого конкретно проведала Аня о том нашумевшем деле, о злополучном заседании бюро, о последующей редколлегии и предшествовавших «телегах». И насчет горничной — тоже… Главным сейчас было не то, кто там персонально разболтал и кто дальше на хвосте разнес. Главным было то, что говорила ему только что Аня.

Грязь отвратительная, сказала она, унизительно и противно говорить, но ведь он сам настоял на разговоре. Что ж… Теперь ей все понятно, а если что-то неясно ему — так и быть, можно объясниться. Во-первых, она привыкла, что оба они всегда делились друг с другом всеми своими новостями, добрыми и недобрыми, а на сей раз он почему-то не поделился, скрыл, узнала случайно, а не узнала бы — так бы и жила обманутой… Во-вторых, как ей было не вспомнить первой их встречи, тогда в самолете… и она тогда сразу же так поверила в него, так доверилась ему… и вскоре такая ошеломляющая близость, внезапная, нежданная… И теперь вдруг дошло: ведь он и в тот раз тоже был в командировке. Значит, привык развлекаться подобным образом в своих разъездах! А она-то вообразила, будто с ней только одной у него так получилось. Дуреха несчастная, сама виновата!.. А в-третьих, не так уж сложно сообразить, что он не чувствует себя ничем особо связанным, потому что Виталик — не его… И — как же теперь жить вместе дальше? Как? Когда утеряно самое необходимое — доверие…

Да, она права: когда нет доверия — все остальное ни к чему. И ни к чему доказывать, что Виталик для него — частичка Ани и уже поэтому не чужой, что — «связанность» тут ни при чем, потому что оба они не из-под палки и не по расчету оказались вместе и не ищут так называемой «свободы» один от другого. Не говоря уж о том, что как ни подло оставлять своего ребенка, во сто крат подлее оставлять чужого, после того как сделал его своим. Ни к чему втолковывать, что если бы он был одним из тех, которые ищут в командировках амурных приключений, то с какой бы стати он тогда предложил Ане навсегда войти в его судьбу… Конечно, можно было понять логику ее сегодняшних рассуждений, но нетрудно было бы доказать, что в конечном счете никакой логики а них нет. Но нужно ли теперь доказывать, объяснять? В конце-то концов, все объяснялось просто: скрыл, потому что не хотел посвящать в мерзкие детали, не хотел будить нелепые подозрения, травмировать, уподобляться тем эгоцентричным садистам, которые нарочно разжигают в близком человеке ревность, расписывая детально, что было и чего не было. И действительно ведь ничего такого не произошло! Но как было сказать об этом Ане, можно ли, нужно ли было говорить, неизбежно расписывая при этом т а к и е подробности? К чему же доказывать что-то теперь, словно бы оправдываясь? Хвастать своей стойкостью и верностью? Нелепо!