Борис Хотимский - Повествования разных времен

Родилась она от Сплава и Меди. Я назвал ее Бронзовкой.

Она бежала веселой рысью. Но оставалась слева на шкафу, как раз над лежбищем увесистых словарей. Она вся была золотисто-бурой масти, подобно своим братьям и сестрам, водруженным над трибунами ипподрома и на цоколях памятников. В комнате, которую она заняла, неподвижно висел табачный туман, но ее хвост и грива вздымались, будто на резвом степном ветру. Она изогнула сильную, но податливую шею и, кокетливо отвернув интеллигентную морду, нацелила в потолок чуткие уши. Она бежала непринужденно и неутомимо. И все время была видна на том же привычном месте — на книжном шкафу.

А я, не находя себе места, шагал и шагал, то туда, то сюда, вдоль теряющих темно-рыжие клочья краски досок пола. Длинные, прямые и узкие, как беговые дорожки, доски тяжело прогибались подо мной, хотя вес у меня жокейский — меньше шестидесяти. И стекла сотрясаемого моей ходьбой шкафа часто и звонко стучали. Причем трудно было определить, стучат ли это сами стекла или стучат копыта Бронзовки.

Я подошел к шкафу, сдвинул безликое стекло и выдернул из тесноты потускневшую книгу. Раскрыл ее наугад и сразу увидел: не то, что мне нужно. Опять не то… Книга снова заняла свое место в тесном строю. Стекло, шипя от усилия, вернулось в исходное положение. И больше не стучало.

И я больше не шагал по комнате. Я сел к столу, погасил перегоревшую лампу и зажег спичку. Огонь сразу же перебрался на кончик сигареты и, ароматно чадя, неторопливо двинулся ко мне.

Хорошо курить, когда погашен свет. В темноте огонек сигареты чувствует себя самостоятельнее, нужнее. И проку от него больше.

— Конечно! — Бронзовка фыркнула (наверно, от дыма), глаза ее засветились. — Поставь меня где-нибудь на площади, рядом с продавливающим землю памятником, — там ты и не заметишь меня, издали я покажусь тебе не то кошкой, не то комнатной собачкой. И не заметишь, что моя рысь вернее и легче, в то время как мой брат на пьедестале движется подобно мастодонту. А здесь, на шкафу, я для тебя не кошка и не собачка, ты признаешь во мне лошадь. И даже временами любуешься моим экстерьером. Думаешь, я не заметила? Мы, лошади, все чувствуем…

Я улыбнулся, растроганный, подошел к ней и благодарно провел ладонью по металлически-холодной холке. Затем, почему-то успокоившись, вернулся к столу.

Не мешало бы все же включить свет. И закончить одоление двадцатисемилистовой рукописи. Хотя с первых же двух страниц мне все было ясно. Ибо на первой странице «Эльвира в свои юношеские годы росла круглой сиротой», а на второй странице уже «их груди слились, руки сжались в объятьях и лица застыли в поцелуе». Пути к Парнасу неисповедимы!.. Но надо бы заставить себя прочитать все шестьсот сорок восемь с половиной страниц… Дабы аргументированно объяснить старейшему начинающему автору, что Парнас — не для таких самородков, что литература недостойна его самобытных мыслей и неповторимых словосочетаний. И сделать это надобно к среде, так как не позднее пятницы нужно сдать счет. Иначе уже к следующей пятнице мы с Бронзовкой не позволим себе полакомиться овсяным печеньем…

— А повесть-то готова? — спросила Бронзовка, переходя на шаг.

— Мне бы еще недельку поработать, — просительно ответил я, отодвигая чужую рукопись и разметав по столу свои листы. — Видишь? Совсем немного осталось.

— Ну-ка… — Бронзовка потянулась мордой через мое плечо, затем пессимистически наморщила верхнюю губу. — Очень уж мрачно. Никто не пропустит. Забодают!

— Но я сделаю счастливый конец.

— Хеппи энд? Фр-р-р! Никому не понравится. Зарубят!

— Я сумею сделать так, что… Нет! Ни черта я не сумею! Потому что, пока я вынужден читать этого графомана, писать я не могу. Понимаешь? Не могу!

— Но ведь у тебя есть готовый рассказ, — напомнила мне моя милая лошадка, незаметно превращаясь не то в музу, не то в личного секретаря. — Отнеси его в толстый журнал.

— Носил! Они сказали, что для толстого журнала это слишком тонко.

— Отдай в «Вечерний звон». Там быстро печатают и неплохо платят.

— Ни за что! Сам себя не узнаешь после…

— Да, однако, — Бронзовка вздохнула безрадостно и встала, опустив голову, как стреноженная. — Киселем подкову не согнешь.

Она хотела было щипнуть травы, но ее губы нашли лишь горькую пыль, давно покрывшую книжный шкаф.

— Хочется плакать — принимайся ржать, — сказала она.

И заржала тихонечко. И тогда на шкафу, из пыли, утоптанной бронзовыми копытами, поднялась сочная, как свежий огурец, трава. Я поднялся из-за стола и очутился по пояс в этой высокой степной траве. Стены комнаты ушли далеко-далеко, к туманному лесу, за которым виднелись бесконечные шеренги гор. Потолок поднялся неслышно, как аэростат. Раскололся на отдельные куски, как раскалывается плывущая льдина, — и вот уже эти куски, притягивая сигаретный дым и смешиваясь с ним, белыми облаками бесшумно заходили по небу, густо-голубому, как околыши летних фуражек.

Рядом со мной, подняв голову, энергично сбивая хвостом настырных слепней, стояла Бронзовка. Она глядела на меня с нетерпеливым ожиданием, как бы досадуя на мою нерешительность. И я взнуздал ее. И поднял с места в галоп. И мы поднялись высоко и быстро, как на реактивном самолете.

Да, у моей лошади были крылья. Как у Пегаса. Но Пегас — мифический конь. И только мифическому герою Беллерофонту удалось его взнуздать. Но у каждого коня могут вырасти крылья, если всадник поверит в это. Я поверил в то, что Бронзовка может стать крылатой, — и у нее появились крылья.

Я бросил поводья, доверяя своей крылатой лошадке. Она вывезет! Но как только я бросил повод, Бронзовка повернула ко мне умную морду и предупредила:

— На коня надейся — сам не плошай.

— Но куда же нам скакать? — спросил я в замешательстве.

— Скачи туда, где ты нужен.

А где я нужен? Хорошо Бронзовке, она нашла свое место. Именно там, где она нужна. А я? И я увидел, что передо мной — пропасть.

— Перед преградой выше хвост! — крикнула Бронзовка.

Я не понял ее. Я подумал, будто должен заставить ее преодолеть страх и перенести меня через пропасть. Я легонько стегнул ее.

— Непонятого не стегай! — и она обиженно фыркнула. — Дал бы лучше сахару.

Но от великолепного полета у меня уже вскружилась голова. Я вообразил себя Беллерофонтом, укротившим Пегаса. Забыл, как Пегас в конце концов сбросил зазнавшегося Беллерофонта. И я нагло изрек, подражая афоризмам Бронзовки:

— Кому кнут, кому пряник.

И тут же едва не вылетел из седла. Но, кое-как удержавшись, заметил наставительно:

— Брыкать ногами — не значит скакать!