Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Поднялся занавес. На сцене в голубом муслиновом платье сидела Надя, облокотившись на ручку бархатного глубокого кресла. Она увидела испуганные, устремленные на нее детские глаза и сама испугалась. Стало совсем тихо, а Надя все молчала. И все-таки она подняла руку и положила на стол тетрадку.

— Вот я и выучила те стихи, что скажу папе и маме на рождество. Как хорошо, что скоро будет рождество! И у нас будет елка... — раздался со сцены звонкий детский голос.

По ходу пьесы Надя должна была заснуть, и ей якобы привиделся сон о том, что она попала в лес, где жили страшные жуки и веселые кузнечики, пестрые бабочки и трудолюбивые гномы, злые колдуньи и добрые волшебницы. Гномы кривлялись на сцене, зрители смеялись, смеялась и сама Надя, так что детишки из зала сомневались — полагается ли это ей по роли. Одна из добрых волшебниц сказала девочке, что самая большая радость — доставлять радость другим.

Но вот исчезают гномы, жуки и волшебницы. Надя опять сидит в кресле и просыпается.

— Что же это я видела такое интересное во сне? — пытается вспомнить она. — Жуки, козявки, бабочки? Нет. Было что-то совсем особенное, приятное. Что же это такое? Ах да, вспомнила: «Самая большая радость — доставлять радость другим».

Надя подошла к суфлерской будке и, поклонившись зрителям, сделала глубокий реверанс.

Занавес опустился. Наде много хлопали. И, когда в концертном отделении она пропела «Был у Христа младенца сад», восторженные крики детей оглушили ее. И, не дождавшись вторичного выхода аккомпаниатора, Надя одна запела свою песенку про кукушку: «Там вдали, за рекой, раздается порой...» Надя кончила. Сам наместник встал с кресла и хлопал ей в ладоши. А Надя в это время за сценой спускалась с подмостков. Музыкальная дама толкнула ее и, как змея, прошипела:

— Как смела ты петь эту дурацкую песню? Погоди, ты у меня еще не так запоешь! — И она опять толкнула девочку.

Надя зацепилась за выступ доски, упала и до крови разодрала себе локоть. А между тем наместник прошел за кулисы и потребовал девочку к себе. За ним вошла и начальница. Музыкальная дама сразу сделала умилительное лицо и метнулась к Наде.

А Надя лежала в пыльном углу и плакала. Ее подняли, наспех вытерли заплаканное лицо и привели к наместнику. Он увидел ее печальные глаза:

— Что с тобой? Ты плакала?

— Я смешно упала, — силясь улыбнуться, сказала она.

Наместник наклонился к девочке и увидел на ее руке кровь.

— Завяжите же ей руку! — сказал он. — Успокойся. Ну что ты хочешь? Куклу или книжку хорошую?

Его золотой камергерский ключ сиял на мундире.

— Хочу потрогать ваш золотой ключик, — еще всхлипывая, ответила Надя.

Начальница насупила седые брови. Однако наместник улыбнулся, и недовольное лицо начальницы сейчас же отразило эту улыбку. И злая музыкальная дама тоже притворно улыбалась.

— Изволь, пожалуйста, — сказал наместник и отцепил тяжелый ключ от голубой ленты. Потом взял Надю за руку и повел в гостиную угощать.

В руке Нади сверкал ключ. Но в глазах блестели слезы, и с левого локтя из-под тонкой марлевой повязки выступала кровь.

В институте Надю преследовали за тетю Дуню. И, хотя Надю злой девочкой никто бы не назвал, а напротив — скорее доброй и неглупой, жизнь ее не была легкой.

Шел урок арифметики. В классе было так скучно, январский день стоял такой хмурый, что даже старая ворона, случайно заглянувшая в огромные окна класса, постаралась улететь с плакучей березы.

Аполлинария Евгеньевна, пожилая полная женщина с рыхлой темной кожей на лице, усеянном сизыми бородавками, ходила, выпятив живот, по классу и тягуче диктовала задачу о бассейнах. Она носила на голове модный металлический валик-сетку, который выбивался из-под прически и торчал, как сито. Но учительница этого не замечала и важно продолжала диктовать.

— Леонтьева! — обратилась она к Жене. — Сколько ведер вылилось за час?

Женя, занятая переводными картинками, задачу не слушала и молчала. Ей подсказали.

— Медвежью услугу оказываете! — назидательно протянула учительница и, заметив отсутствующие Надины глаза, спросила: — Морозова! Сколько?

Надя только что сосчитала, что на лице у Аполлинарии Евгеньевны одних только крупных бородавок тринадцать, и, застигнутая врасплох, громко и уверенно сказала:

— Тринадцать.

— С луны свалилась! — презрительно сказала учительница и поставила Наде за невнимание единицу.

Из учительниц Надя больше всех любила мадемуазель Моссе, хотя и называли ее Моськой. Ей было лет сорок. Она была парижанка, у нее были добрые голубые с искоркой глаза, а по улицам мадемуазель всегда гуляла в сопровождении крикливого гуся Мити. Гусь шел по тротуару с красным бантом на ослепительно белой шее, растопырив крылья, и, высоко подняв голову, громко гоготал. А рядом с мадемуазель важно выступали два генерала в пальто на красной подкладке.

Мадемуазель была самостоятельна, не боялась начальства и любила детей.

В особенности не дружила Надя с русской дамой — мадемуазель Смирновой, которая ожесточеннее других преследовала девочку за тетушку Матях.

В сегодняшний грустный день Надя рассеянно сидела за завтраком во время большой перемены. В столовой были накрыты свежие скатерти. Хозяйка стола не заметила, что ко дну Надиной тарелки прилипла жареная морковка из соуса. Надя поставила тарелку и запачкала скатерть. Дежурная дама мадемуазель Смирнова — она уже знала о Надиной единице — сейчас же подскочила к девочке и, тыча пальцем в морковное пятно, резко сказала:

— Негодная девчонка! Я оставлю вас без приема.

Надя не могла понять, откуда взялось это пятно. Она ела всегда аккуратно.

— Я ничего не сделала, — кротко сказала она.

— А это что? — негодовала мадемуазель Смирнова. — Это ты нарочно запачкала скатерть, чтобы мне была неприятность от инспектрисы! Мало мне твоей единицы по арифметике!

Надю не пустили к тете на прием. Ей не давали сладкого. По вечерам в столовой она в наказание вязала чулок перед киотом святых мучениц Веры, Надежды, Любови и мудрой их матери Софии. Чулок этот ненавидели все. Его вязали в институте все наказанные, сидя на стуле перед огромной иконой. Но за все время существования института чулок никогда не был связан даже и до половины.

И Надя восстала. Как только постилали чистые скатерти, она тотчас же вытаскивала вареные морковки и размазывала их на столе. Смирнова выходила из себя. Но девочка не сдавалась. И даже в те дни, когда повар Лу Су-чан не клал в обед ни одной морковки, Надя ухитрялась посадить морковное пятно.

Она заранее собирала морковки, ей дарили их подружки с соседних столов, и она носила их в кармане в жестяной коробочке от ландрина. Наказание не останавливало девочку. Она ежедневно отбивала перед иконой по сорок поклонов, вязала чулок, не в очередь дежурила по дортуару, вставала в холодные зимние утра в шесть часов, чтобы поднять и расправить полотняные шторы на восемнадцати огромных окнах спальни. И все-таки не унималась. Она уже была наказана почти до летних каникул, как вдруг заболела. Стала дичиться, не ела и до того ослабела, что ее на руках унесли в институтский лазарет. Доктор медицины, умный человек, узнав от лазаретной дамы всю грустную историю с девочкой, покачал укоризненно головой. Девочка лежала в лазарете, ни с кем не разговаривала и на все глядела безучастными глазами.