Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Теперь надо было украсить бантами подсвечники для алтаря. Девочки захватили розовые и голубые муаровые ленты, белый тюль и шелковые чехлы. Швейцар Никита с черной бородой лопатой, гремя ключами, открыл им дверь в церковь и ушел.

В церкви было нарядно. Синий дымок ладана струился в косом луче. Высокие овальные окна из цветного стекла, которое внизу чуть голубело и постепенно, как на небе, переходило в густой лазоревый цвет, создавали впечатление прекрасного весеннего дня. Все здесь утверждало величие бога, смирение человека, воспитывало веру в загробную жизнь. Налево, в классе, за закрытой стеклянной дверью, где обычно во время службы располагалась сестра милосердия с запасом нашатыря и валерьянки, теперь возвышались шеренги четвертных бутылей из темного зеленого стекла с красной надписью вязью на белой этикетке: «Кагор».

На столах стояли корзины, обшитые фисташковым и бледно-розовым коленкором с оборочками, доверху наполненные душистыми, только что испеченными просвирками.

Еще накануне, после исповеди, Рина выделила себе помощниц разливать по чашечкам разбавленный кипятком кагор. Надя знала, что некоторые девочки, в том числе и Женя, будут пить неразбавленный кагор и выпьют его не полчашки, а по целой и даже по две кружечки.

Винные пары и запах кагора стояли в этот день в церкви.

Женя долго смотрела на запертую стеклянную дверь.

— А нет ли у Игнатия в алтаре кагора? — спросила она. — Ты ведь не знаешь, какой он плут, а уж я-то наверное знаю. Он постоянно покупает самый дорогой кагор и выпивает его один. Ведь у нас в обыкновенную службу никто, кроме него, не причащается. А вот ты еще увидишь, как он на страстной неделе, перед пасхой, заставит Рину покупать для плащаницы самые дорогие духи, французские, «Идеал». Попрыскает чуть-чуть плащаницу, а флакон полный себе домой заберет. Надушит свою рыжую бороду и трясет ею, как козел. Сам веснушчатый, а еще увивается за хорошенькими! Небось старших-то девочек не исповедует, как нас — гуртом, а поодиночке да глупости всякие спрашивает. Терпеть не могу его!

И Женя в досаде открыла ногой левую боковую дверь в алтарь.

— Женя! Женя! — закричала в ужасе Надя.

Женя быстро вернулась из алтаря.

— Как же, жди! Такой тебе оставит! — ворчала она.

Девочки наконец уселись на ступеньках амвона наряжать подсвечники.

— А знаешь, Женя, он вчера взял у Рины деньги за свечи для Олиного отца. «Я, говорит, ему передам», — сказала Надя.

— Да что ты?! Врет! Украдет. Непременно украдет! Ведь обокрал же он свою сестру и вот уже семь лет с ней не разговаривает. Она тоже у нас служит классной дамой во втором классе и совсем бедная.

— А как же святая чаша от него не отворачивается?

— Ну вот еще, чепуха!

— Что чепуха? — спросила Надя.

— Да все. И чаша чепуха, и бог чепуха. Мой папа как выпьет водки, так всегда говорит про Иисуса Христа: «А ну-ка, я тебя за уса». И святая чаша от него еще ни разу не отворачивалась.

Наде стало страшно. А Женя, напевая, завязывала голубой бант.

Девочки кончили работу. Надя стала собирать обрезки тюля, шелка и лент. Женя тоже поднялась со ступеньки и, прихрамывая на занемевшую от сидения ногу, опять вошла в алтарь. За ней с подсвечником в руках вошла и Надя. Женя стояла уже перед престолом и пыталась на него вскочить. Она хотела посмотреть ковчег — золотой ларец, который считался священной реликвией. Но престол был высок, и Женя никак не могла дотянуться до ковчега. Она стояла на бархатной дорожке перед престолом, на которой, по правилам церкви, кроме священника, стоять никто не мог. Это считалось кощунством.

— Женя!.. Сойди сейчас же с коврика! — с отчаянием шептала Надя.

А Женя, немного сутулясь, попрыгала на одной ноге, а потом взяла да еще и плюнула на эту самую дорожку.

У высоких стеклянных дверей послышался скрип и зазвенел ключами Никита. Девочки выскочили из алтаря. Надо было торопиться успеть еще надеть парадные формы. Женя беспечно бежала, мурлыкая что-то себе под нос, а Надя шла с горящими глазами. Она боялась за себя, за Женю, а еще больше за батюшку, который должен был сегодня причащать, а сам забрал чужие деньги.

Машинально надела Надя новые прюнелевые ботинки, новое люстриновое платье, накрахмаленный батистовый передник, манжеты и пелеринку. Сердце ее ныло. Она ждала страшного несчастья. А Женя ни о чем не беспокоилась и, как всегда напевая, завязывала подругам банты.

В церкви, за обедней, Надя забывала подкладывать в кадило росной ладан и не понимала распоряжений батюшки. Она уже успела спросить у Игнатия, отдал ли он Олиному отцу деньги. И хотя отец Игнатий сказал, что он их отдал, однако Надя чувствовала, что он говорит неправду. В алтарь пришел и Олин отец. Надя подошла к нему и незаметно спросила, передал ли ему Игнатий сто рублей за свечи.

— Я свечей не продаю и денег за них никогда не беру.

— Но ведь батюшка взял эти деньги для вас! — волнуясь, шептала Надя.

— Это его дело. А я ему многим обязан.

И по тому, как он низко поклонился Игнатию, Надя увидела, что он заискивает перед ним.

Началось причастие. Игнатий долго и трогательно говорил о том, что, если кто на душе утаил что-нибудь недоброе, обман, корысть или другой грех, тот пусть лучше не подходит и не оскверняет святую чашу с причастием. Ибо это тягчайший грех. И святая чаша отвернется от того человека.

С ужасом смотрела на чашу Надя — она все ждала, что чаша с причастием выскочит из батюшкиных рук. А Женя как ни в чем не бывало выпила из золотой ложечки немного сладкого вина с размоченными в нем крошками просфоры да еще ловко отвернула лицо, когда Олин отец, помогавший Игнатию, хотел ей вытереть губы красным шелковым и совершенно уже промокшим от вина платком.

У Игнатия лоснились щеки, он весь сиял и самодовольно подпевал басом хору. А святая чаша крепко сидела в его жирных веснушчатых руках.

И тут Наде первый раз в жизни стало стыдно за бога, за батюшку, за себя, и она в первый раз с тревогой в сердце подумала о том, что, может быть, и правда все это чепуха.

Ваня Кукин был лакей. Он накрывал на стол к утреннему и вечернему чаю, к завтраку и обеду. Под его командой состоял целый взвод горничных. Белобрысый, маленького роста, с длинными светлыми усами, он всегда что-то бормотал, и при этом его длинные усы, торчащие в стороны, шевелились, как у таракана. Его так и прозвали — Таракан.

Тем не менее аккуратный и исполнительный Ваня считался любимцем инспектрисы, почтительно носил за ней зонтик, накидку, стакан воды с лимоном и угадывал все ее причуды. Горничные боялись его, а девочки постоянно дразнили.

Это был единственный мужчина, который почти весь день вертелся среди огромного количества женщин всех возрастов и девочек.