Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Беспокоился в эти дни и настоятель институтской церкви Игнатий Завьялов. Рыжий упитанный человек с брюшком, несмотря на полноту, он быстро и легко ходил, и при этом казалось, что его рыжие кудрявые волосы стремительно летят за ним.

Дед Игнатия нажил себе состояние на семейных банях. При дележе наследства Игнатий ловко обошел свою единственную сестру, а деньги дали ему чин и хорошее место в церкви института благородных девиц.

Был канун исповеди. За исповедь дети платили батюшке свечами и деньгами, кто сколько может. Игнатий уже давно распорядился, чтобы староста церкви Рина закупила самых дорогих белых восковых свечей, перевитых серебряными полосками. А то девочки норовили покупать желтые свечки по копейке, да еще, ожидая своей очереди у клироса, грызли и ломали их. На тарелку, крытую лиловой атласной салфеткой с белым шелковым крестом, дети клали стертые пятаки, и редко среди медяков белело серебро или желтели рублевые бумажки.

Волновались и девочки. Ночью в дортуаре, слабо освещенном зеленым газовым рожком, они сидели на кроватях и составляли списки своих грехов.

Батюшка Игнатий был не только жаден, но и ленив. Учениц младших классов он исповедовал гуртом — по шесть и по семь человек. Чтобы не утруждать себя, он еще требовал, чтобы девочки заранее записали свои грехи на бумажку и по ней на исповеди каялись в своих проступках.

В церкви на клиросе в эти дни был полумрак, и только на одном высоком подсвечнике горела, потрескивая, лампадка.

В темноте девочки плохо разбирали свои списки, путали грехи, пререкались, а Игнатий им грозил, что святая чаша отвернется от них.

Еще вчера Надя Морозова склеила длинную узкую бумажную ленту и намотала ее, как свиток, на кусочек карандаша. Сегодня вечером на эту ленту записывали грехи. Их было уже триста семь.

— Ну, пиши последний: «Откусывали хвостики у пасхальных зайцев», — сказала Аня.

— Я не откусывала, — заявила Надя.

Она училась первый год и еще не участвовала в украшении пасхального стола. Это происходило утром в страстную субботу, когда девочкам до заутрени не давали даже воды. В этот день девочки украшали куличи, обмазывали их белой глазурью, посыпали разноцветным сахарным маком, а на верхушку куличей приклеивали шоколадные фигурки, из которых чаще всего попадались зайцы.

«Счастливицы! Они откусывали у зайцев хвосты!» — подумала Надя и тут же вспомнила, что ведь это тоже грех.

— Запиши, Женя, что я сейчас подумала про заячьи хвосты.

— Нет, так нельзя, она еще не откусывала, — возмутилась Аня, — а уже просит записать «подумала».

— Да и нет такого греха «подумала», а есть жадность, зависть, греховный соблазн, — ехидно и наставительно заметила Лена.

Некрасивая, она была первой ученицей, притворялась смиренницей и, как монахиня, мазала волосы розовым маслом.

— Смиренная Елена уж съела два полена, — пропела Зина Никольская.

Девочки засмеялись. Все знали пристрастие Лены к шоколадным и ореховым поленам.

— А ты, Никольская, ни одного греха не придумала, а смеешься громче всех. Несчастный Итальянский король! — рассердилась Лена.

Зина, дочь богатого сибирского промышленника, знала, что ей не о чем беспокоиться: ее отец задаривал начальство не только дорогими шкурками, но и крупными, как он говорил, «забавными» самородками.

Однажды Зина на уроке географии заявила, что власть короля в Италии ограничена «палатом, депутатом и сенатом». С тех пор ее прозвали Итальянским королем.

— Не ссорьтесь, иначе придется писать еще лишний грех, — резонно заметила Женя и тут же прибавила: — Ну, прочту по списку все грехи с начала.

Она вынула изо рта огрызок карандаша, приподняла бумажную ленту к зеленому свету рожка и, прищурившись, начала читать:

— «Ворожили, рядились козой, грызли на исповеди свечи, дразнили старших, таскали у Ли Су-чана морковки, пачкали за обедом чистые скатерти, вытаскивали перья у француженкиного гуся Мити, божились, обманывали, ругали вас, батюшка, и так далее и так далее и, наконец, последний грех — откусывали хвостики у шоколадных зайчат», — торжественно закончила список Женя.

Игнатия девочки презирали. Презирали за то, что он, как и его дед, держал семейные бани, и за то, что он, как последний скряга, продавал полученные за исповедь от девочек свечи обратно в институтскую церковь. В день исповеди староста Рина, забывая о грехах, потихоньку напоминала говельщицам:

— Свечки-то, свечки не забудьте изжевать. За ломаные свечки я ему ни копейки не заплачу.

И девочки, стоя уже в рядах перед клиросом, кивали Рине в знак согласия головой, грызли свечи и катали из них восковые шарики.

Тучный отец Игнатий, принимая очередную группу, косил глаза на свечи и с досадой замечал, что добрая половина их была изжевана.

На исповеди Надя стояла в ряду с девочкой Олей. Отец Оли был тоже священник. Каждый год Игнатий приглашал его в дни исповеди себе на подмогу. Отец Рафаил всегда исповедовал на левом, а Игнатий на правом клиросе церкви.

В отблесках цветных лампад мерцали золотые венчики на иконах. Запах ладана разливался и уходил ввысь. В церкви стояла тишина, и только слышно было легкое пошаркивание по паркету детских ног, приближавшихся к амвону.

— А вот мой папа никогда свечи за исповедь не продает. Он жертвует их в церковь бесплатно, — с гордостью прошептала Оля.

В душе Оля не только этим не гордилась, но даже жалела, что ее отец не торгует банями, как Игнатий, не продает свечей и не ездит на серых в яблоках лошадях, покрытых синей сеткой.

В этом году батюшка Игнатий выручил совсем мало хороших свечей. А на блюде Олиного отца белели толстые, с серебряными ободками рублевые свечи и кучкой лежали желтые, зеленые и даже красные бумажки.

После исповеди Олин отец снял епитрахиль, завернул в него тяжелый позолоченный крест и, помолившись на алтарь, осторожно пошел из церкви по блестящему и скользкому паркету.

Кончил исповедь и батюшка Игнатий. Надя, как служка, поджидала его у решетки правого клироса.

— Надя, — позвал ее Игнатий, — посчитай-ка, сколько там свечей у батюшки Рубачевского. Отдай их Рине, пусть уплатит за них. Я передам деньги отцу Рафаилу.

— Но ведь он денег за свечи не берет, — несмело заметила Надя.

— А ты не рассуждай! — строго сказал Игнатий и пошел в алтарь.

Надя поднялась на клирос, взяла тарелочку и стала считать свечи. Их оказалось, на сто рублей.

Рина выдала новенькую сторублевую бумажку, и Надя отнесла ее Игнатию в алтарь.

На другой день рано утром Надя и Женя побежали в церковь, чтобы надеть на подсвечники — их выносили из алтаря во время службы — новые чехлы и завязать на них свежие банты.

Женя, отчаянная шалунья и плохая ученица, дочь пехотного капитана, славилась на весь институт мастерством завязывать банты. Она умела их делать и бабочкой и розеткой; бант у нее и торчал и падал петлями, как того желали его обладательницы. И все франтихи, даже из старших классов, заискивали перед ней, решали за нее задачи, а Женя снисходительно завязывала им банты и в косы и на передниках.