Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Девочки вернулись с гулянья. Умылись перед обедом, переоделись и, румяные, веселые, спускались по мраморной лестнице в столовую. Но в классной комнате их остановила инспектриса. Вид у нее был как у надутой индюшки. Она презрительно прищурила глаза и надменно подняла голову:

— Надежда! Евгения! Подойдите сюда.

Она стояла у круглого орехового столика, который называется «штрафным»: по субботам на нем лежали горой неисправные дневники. Этот столик недолюбливали все, и к нему вызвали Надю и Женю. Инспектриса уселась в кресло, натянула на кончик носа пенсне, а сама глядела поверх стекол.

— Это вы что придумали? — грозно спросила она, тыча пальцем в открытку с незабудками, лежавшую перед ней на столе. — Писать какому-то проходимцу?

Девочки зашевелили губами.

— Молчать! — топнула ногой инспектриса. — Порядочные люди не живут в гостинице! Нет, вы подумайте! Яков Гурьевич! Да еще Гребенкин! Ну может ли благородный человек называться таким именем да еще жить в «Альказаре»?

Надя теребила булавкой свою пелеринку.

— Оставь пелеринку, изорвешь батист! Вот придет во время обеда Наталья Никитична — будет вам цирк!

Прозвонил звонок к обеду. Девочки парами шли к столу. Хозяйка стола Рина заботливо наливала янтарный суп с лапшой, но Женя и Надя от волнения ни к чему не прикасались. Подали курицу.

В соседней комнате раздались шаги. Горничная раскрыла дверь, и в столовую при полной тишине, шурша шелковым платьем, вошла начальница. Все дети встали со скамей. Инспектриса тоже поднялась из-за стола. Дежурная дама несмело подошла поздороваться. У девочек замерло сердце. Уже скорее бы их начали бранить. А начальница, казалось, и не собиралась. Она шутила, прохаживаясь между столами, и, заметив нетронутые тарелки с супом около Жени и Нади, сказала:

— Что с вами? Почему вы не едите? Вы нездоровы?

Девочки виновато опять встали со своих мест.

— Сидите, сидите и сейчас же кушайте.

Начальница была в хорошем настроении и не хотела сердиться.

— Да ведь они штрафные! — тонким голосом пропищала инспектриса. — Вы хотели их наказать! — напомнила она,

— А что такое? — смеясь, спросила начальница.

— Да ведь это они открытку послали! — сказала инспектриса.

— Озорницы, — сказала начальница и потрепала Надю за ухо. — Делать этого больше не надо. — И она направилась к выходу.

За ней пошел почтительно швейцар.

— А как же с цирком? — опять напомнила старшая дама. — Вы же решили их не пускать.

Девочки умоляюще посмотрели на начальницу. Та обернулась. И вспомнила ли она свою далекую, давно ушедшую юность или этот благодатный день размягчил ее, а может быть, она просто узнала, что наместник благосклонно относится к главному инженеру, только сердце ее не склонилось ко злу.

— Пусть идут! — сказала она и задумчиво, медленно вышла из комнаты.

Весна! Как долго ждешь ее, вглядываясь в санную, укатанную полозьями дорогу: не появились ли на ней следы подтаявшего снега. Как считаешь дни, с ожесточением зачеркивая их в маленьком календаре школьного дневника! Каждый день спрашиваешь, не набух ли лед на реке и не подул ли наконец теплый западный ветер.

Сердце трепещет и замирает от ожидания. И вдруг однажды ночью проснешься и среди тишины услышишь, как застучит в окно береза своими уже мягкими ветвями и порыв ветра с силой бросит в стекло несколько крупных капель, а потом так явственно, так дружно зашумит первый весенний дождь.

На сердце тихо и отрадно. Слушаешь этот торопливый шум, и спать уже не хочется. А наутро дежурная дама скажет: «Ночью пришла весна!»

С нетерпением ждешь часа прогулки. Из школьного сада с громадного колеса, которым летом качают воду для поливки цветов, видна могучая река. У берегов она еще подо льдом, а на рейде темнеет и дышит узкая свинцовая полоска. Это вода. И скоро, скоро по этой воде пойдет первый пароход и привезет от мамы так долго ожидаемое письмо.

В саду, на кустарнике, который девочки называют чаем, уже набухли почки, а в классных комнатах в огромных жестяных банках от керосина стоят в воде давно уже срубленные высокие, до потолка, молодые лиственницы. И на них зеленеют пушистые метелочки.

У каждой девочки в ночном столике в вазочке тоже стоят веточки багульника или лиственницы. Девочки заботливо меняют воду и опрыскивают душистые побеги.

Недалеко время, когда сбросишь так надоевшую грубую казенную одежду и наденешь свое «собственное» платье, обувь и чулки.

Еще немного терпения и трудов. Одолеть только последний экзамен — и домой! На березах висят длинные сережки, на дорожках сада белеют лепестки яблонь и вишен. Ласточки и скворцы хлопочут около своих гнезд.

Наступает замечательный день.

С кровати сняты простыня и одеяло. Все казенное белье сложено аккуратно квадратиками, с номером на самом видном месте, и словно само просится, чтобы его поскорее сдали.

Возле кровати ходит в нетерпении девочка и ждет своей очереди, когда же к ней подойдет бельевая дама и примет все вещи.

Странно и непривычно видеть свои ноги без длинного, до пят, казенного платья. Кажется, что ноги как у цапли. А это просто собственное платьице стало за зиму коротким.

И вот закрывается стеклянная дверь. Садишься вместе с тетей на извозчика, и каким же милым выглядит его полинялый синий армяк и косматый рыжий хвост лошаденки! На институт не хочется даже обернуться. Мелькают дома, ходят, как всегда, пешеходы, и никто не понимает, как счастлива маленькая девочка, которая едет сейчас на извозчике с сердитой тетей. В ногах у Нади японская плетеная корзинка с вещами и громадная тетина корзина с провизией.

Уже миновали каменную церковь, спустились к мосту. Вот справа утес, а на нем памятник человеку — строителю города. Он стоит и пристально смотрит вдаль и показывает туда протянутой рукой.

Еще немного, поворот, и пролетка выезжает к пристани.

Крепче сжимаешь в руке билет и на расстоянии слышишь запах свежей краски, смешанный с запахом теплого пара, дыма и воды.

Пар росой ложится на лицо Нади. Где-то стучит иллюминатор, и все это, как сладкая музыка, успокаивает душу.

На трапе новая японская соломенная циновка. Она пахнет смолой. Озабоченно бегают по палубе в белых кителях официанты с салфетками под мышкой. Из трубы парохода тонкой струйкой чернеет дым.

Ту-ту-ту! — вдруг неожиданно раздается низкий гудок.

Надя по гудкам узнает любой пароход. Но никто так красиво не гудит, как этот пароход, на котором поедет Надя. Он называется «Джон Коккериль».

Все вздрагивают. Еще час до отхода, это только первый свисток, но тетя торопливо крестит Надю, обнимает и спешит к сходням. А дядя остается с девочкой на палубе. Тетя громко кричит с пристани: