Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Надя перешла с наградой первой степени. «Учиться! — говорит мама. — Учиться надо долго, упорно и хорошо. Только тогда можно проложить себе в жизни дорогу».

Мать и дочь сидят за чаем и под приветливые звуки самовара ведут тихую беседу. Материнские глаза серьезны и ласковы. Мать вспоминает отца, говорит о тете Дуне, о своем брате, дяде Романе. И под тихие звуки материнского голоса Надя впервые учится думать о таких явлениях жизни, которых раньше не замечала. Да. Хотя она только пила чай и сидела на стареньком венском стуле, но ей казалось, что она учится, учится в какой-то особенной, настоящей школе. И те слова, которые назойливо повторяли ей в институте и смысл которых она никак не могла понять, о «красоте духа», об «общем благе», всплывали сейчас в ее головке хотя и смутными, но торжественными образами.

И это было еще потому, что мать всегда в беседе призывала в незримые свидетели покойного Надиного отца. И он, уже давно ушедший от них в иной мир, продолжал жить с ними какой-то необыкновенной, возвышенной жизнью: наставлял в правде, поддерживал в горе, радовался их счастью.

Мать душевно рассказывала об отце. Его любили товарищи — ведь он и сам умел любить людей, — как он служил, как веселился. И как погиб, спасая полковую казну, которую в походе унесло на оторвавшейся половине плота в бурную протоку.

И большой портрет отца над материнской кроватью, откуда он и сейчас приветливо смотрел на жену и дочь, был так красив, что Надя не могла соединить с ним тот скромный холмик на кладбище, где отец покоился в гробу. Казалось, что отец только куда-то вышел и вот-вот вернется домой.

Слушая слова матери, Надя мысленно добавляла к ним впечатления проведенного в институте школьного года.

Он не прошел даром, этот длинный год. Надя в письмах к матери не жаловалась, не вспоминала обиды, которые начальство чинило тете Дуне. Надя еще не умела излить в письме свою детскую печаль. Ей не хватало для этого слов. А каждый новый день вытеснял минувшие огорчения.

Но сейчас она как бы вновь увидела все пережитое. Там, в институте, Ваню Кукина не считали за человека. Он был ведь всего лишь лакей. И милая тетя Дуня в смешных ботинках тоже для них не была человеком. Даже красивый инженер Яков Гурьевич Гребенкин считался «проходимцем», пока его не обласкал наместник края. А сама Надя? В стареньких валеночках в их глазах была только жалкой сиротой.

Эти скромные трапезы за скромным и милым семейным столом навсегда заронили в душе Нади святые семена любви к домашнему очагу. Они освещали ее небольшой жизненный опыт, пробуждали добрые чувства, учили понимать простые радости жизни.

И спустя много-много лет, в часы раздумий, когда человек оглядывается на свое прошлое, пытаясь понять, какие же люди, события, чувства, думы и впечатления определили его душевный строй и жизненный путь, в воображении Нади среди вереницы образов, мыслей и картин всегда проходил и Ваня Кукин, и рождественский спектакль, когда она так доверчиво говорила о счастье «приносить радость другим», и нарядная готическая церковь с волшебными цветными стеклами, пышные ленты, банты и многое другое, что лишь скрывало ложь, лицемерие и жестокость к ближнему.

В новом синеньком ситцевом платье Надя пьет чай с японскими сладкими офицерскими вафлями. Мама к приезду дочки купила целую банку. Банка высокая, железная, одна вафля величиной с блюдце и тоненькая, как папиросная бумага.

Дома все интересно. Откроешь буфет — там на вазе лежат рассыпчатые куски древесной бабы — баумкухен. Ее редко кто умеет печь. Во всем городке только один начальник таможни умеет управляться с такой бабой. Он ходит к своим знакомым и печет баумкухен. Мама и Дарьюшка сохранили для Нади и баумкухен и цукатную мазурку с самой пасхи.

На кухню пришел китаец Сан-ки и принес в круглой корзине душистый укроп, петрушку, белый японский редис и молодой лук. Надя бежит в кухню, здоровается с Сан-ки, берет редиску и мчится во двор. Там уже цветут крошечные лиловые цветочки — крестики с желтым булавочным глазком. Во дворе у Нади цветут еще одуванчики и какие-то белые зонтичные метелочки, которые видны только издали, когда их целое поле, а если к ним подойдешь, они словно тают, будто это даже не цветочки, а тонкий дымок, который струится над зелеными стебельками. А Наде ее двор представляется царским садом.

Она бегает там взапуски с Кадо, а кошка Орел лежит, растянувшись, на подоконнике кухни и презрительно щурится одним глазом на эту глупую, по ее мнению, возню.

Сколько радости сулит лето! Уже отцветает черемуха, потом пойдут ландыши, распустятся в тайге лиловые колокольчики и огненные лилии-саранки, поспеет малина. Начнется летний ход кеты, и на рыбалках закипит дружная работа. В праздники Дарьюшка будет печь пироги с осетриной и кетой, и мама даже обещала сделать в петров день сливочное мороженое.

В высоком желтом деревянном сундуке с ромбами лежит новая сатиновая матроска и соломенная широкополая шляпа с шелковой шотланковой лентой. Шляпу мама позволяет надевать только в воскресенье в церковь. И Надя не дождется воскресенья. Она важно идет с мамой в скромную деревянную церковь, которая тем не менее называется собором. Там в саду хорошо поют птицы. Мама покупает свечи, ставит их у иконы богородицы «всех скорбящих радости» и «утоли моя печали». И мать и девочка обе опускаются на колени.

Вечерами они долго сидят на балконе и смотрят на красавицу реку. В высоком небе таинственно загораются созвездия. На реке играют красные маяки. Великий лес вокруг тихо бормочет, и его дремотный шум сливается с шумом морского прибоя, который хрустит мелкой галькой на берегу.

Мать вспоминает былые годы, рассказывает про отца, как он смело бросился в холодную пучину, чтобы спасти полковую казну. Как вскоре после этого умер и перед смертью завещал дочери, чтобы она росла доброй девочкой и берегла мать.

А закат никогда не угасал над вековым лесом, над красавицей рекой, он только медленно плыл вдоль зубчатой кромки тайги к океану, навстречу утренней звезде и солнцу. Заря с зарей сходились.

Но проходит все. Проходит и веселое лето. Прошел Иван Купала и Аграфена Купальница. Дарьюшка сказала, что уже Петр и Павел час убавил. Потом Илья-пророк два уволок. И третий спас три припас. Давно отошла малина. На черемухе чернеют ягоды, а в заездках на рыбалках идет богатый осенний ход кеты. Пришла осень.

Тайфун холодным крылом уже несколько раз задевал и качал тайгу, грохотал железными крышами. На «Золотом Васильке» по утрам роса сизыми каплями лежит на перилах, блестит на волосках тонкой бечевки приспущенного влажного флага.

И как грустно, даже зловеще смотрит тот «Джон Коккериль», который в веселые вешние дни привез Надю домой! Он уже гудит на хмуром рейде и заворачивает сердито к пристани.