Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Испуганные глаза казались от волнения черными, а в расширенных зрачках метались маленькие человечки.

Только в мире и есть, что душистый

Милой головки убор!

А. Фет

Едва проводив гостей, Курбатов ушел в свой кабинет, соединявшийся с нарядной гостиной. Запер двери на ключ и нервно, широким шагом ходил из угла в угол по дорогому английскому ковру. С ужасом думал он о том, что произошло. Как, как это могло случиться? Он, испытанный и сильный в жизненных невзгодах человек, мог оказаться в плену у девочки, почти ребенка?

И, перебирая в памяти события последних лет, он все никак не мог понять, каким образом он допустил в себе такую слабость, не остановил вовремя чувства, едва заметив его первые признаки.

Но разве можно уловить минуту, когда распускается цветок? Вот он уже раздвинул листики прицветника, развернул верхние лепестки. Ждешь, ждешь, следишь за ним. Нет. Это всего лишь бутон. Отошел на миг, а он уже красуется и сверкает на солнце, и блестит росой его венчик.

Павел Георгиевич не заметил, когда в его душу вошла любовь, а когда он это понял, она уже сияла победно, и он весь был в ее власти и никуда не мог уйти от этого очарования.

Давно ли он как будто только с любопытством наблюдал, как росла и развивалась Надя, не подозревая, что в это вовлечено и его сердце. А чувство крепло и становилось грозной силой. Девушка завладела всем его существом. Да полно! Возможно ли это?

Он негодовал, возмущался, пытаясь сбросить наваждение. Но образ Нади точно сросся с ним, он постоянно чувствовал ее около себя.

И припомнился Курбатову летний день, когда впервые он увидел Надю на старой лиственнице с галчонком, ее нежный голос на «Васильке», когда она читала «Сон Макара». Но когда же все-таки это случилось? А кто-то как бы из глубины сердца ему говорил: «И тогда на лиственнице, и на «Золотом Васильке», и на «Джоне Коккериле» в прошлом году, когда ты нарочно приурочил к ее отъезду ревизию своего участка».

Ему представилась светлая улыбка Нади, будто она в это время вспоминала или думала о чем-то возвышенном и прекрасном. С тоской Курбатов сжал кулаки.

В душе его поселились как будто два разных человека, и он явственно слышал их противоречивые голоса. Один, как любимый им рыцарь Дон-Кихот, взывал к его высокому духу и чести, другой, как трезвый Санчо Панса, убеждал не пренебрегать земным. Даже вещи и те, словно живые существа в андерсеновских сказках, старались повлиять на него. На столе, как обычно, лежала «Комедия» Данте. И страница была раскрыта. Взгляд Курбатова упал на строку, которая всегда волновала его ум: «Оставь надежду навсегда...» Сейчас он улавливал в ней особый, скрытый смысл. «Ну что ж! — возражал он. — Пускай нет надежды. Мы и самую надежду отвоюем!»

Он метался по просторному кабинету и гостиной, как лев в тесной клетке, и натыкался все время на какие-то таинственные знаки. Подходил к мраморному камину гостиной, и модные часы с бронзовой скульптурой Мария на развалинах Карфагена тихо шептали ему: «Напрасно, напрасно ты будешь тревожить нетронутую молодую душу. Ты сильный человек! И хочешь бороться со слабым! И это в городке, где каждый шаг проверяется любопытными глазами праздных людей. Ведь они втопчут в грязь имя ни в чем не повинной девочки и причинят горе матери, уважением которой ты так дорожишь».

Он принимал самые противоречивые решения: самые безумные и самые благоразумные. Куда девалась его насмешливость, хваленое равновесие? Он, как гимназист, считал минуты, ожидая встречи с девочкой. Придумывал разные предлоги, чтобы лишний раз проехать мимо дома и окон Надиной комнаты, с волнением глядел на зеленый свет лампы, который струился сквозь занавеску с ее школьного столика. То он бранил себя, что не сдержался и выдал тайну, то радовался, что Надя все теперь знает, и даже страдания свои он оберегал, как святыню.

Он провел рукой по волосам и остановился перед зеркалом. Еще сегодня утром он любовался этой гостиной, отделанной с большим вкусом. Она в самом деле была хороша. Обитая темно-оливковым штофом, с узкими, во всю высоту стен зеркалами, которые чередовались с такими же большими, из цельного стекла окнами, со светло-коричневыми бархатными гардинами, мягким английским палевым ковром, она располагала к отдыху и приятным мыслям. Он так мечтал, как они сядут втроем — он, Надя и Лиза — у камина и, следя за мерцанием углей, он расскажет что-нибудь хорошее из своего путешествия по Цейлону или о музеях Флоренции и вызовет радостный блеск вдумчивых любимых глаз.

И вот Надя не захотела остаться, даже не зашла в гостиную, не поинтересовалась нарядным домом, отделанным, как маленький дворец. И теперь ему все стало безразлично. Раздражали шелковые пуфы. Они попадались под ноги и мешали его большому, нервному шагу. И он отшвыривал их со злобой.

Курбатов вынужден был сознаться, что в глубине души была у него затаенная мысль поразить Надю дорогим комфортом. И сейчас он сердился на себя за это. Пытался призвать на помощь скепсис и иронию, собрать все силы ума. Вспоминал Надины капризы, ее недостатки, старался думать о Людмиле Федоровне и делать сравнения не в пользу Нади.

Но, как ни старался, он был не в состоянии сосредоточиться и увидеть, какие глаза у Нади, волосы или цвет кожи. Он очень отчетливо видел глаза Людмилы Федоровны, представлял ее стройный стан и пытался заглушить мысли о Наде, но образ ее с неотразимой силой стоял перед ним, и он даже не мог дать себе отчета, как он ее любит. За что? Что в ней хорошего? Лучше ли она других или хуже? Он только чувствовал, что она овладела им и он не может ни на минуту отделаться от этого ощущения, как не может не чувствовать себя самого, своего тела и своих дум.

И, когда он вспоминал, что завтра Надя придет, сердце его трепетало, как у мальчика, и, забывая всю мудрость, всю пройденную школу жизни, он был счастлив, что признался девушке в своем безумном чувстве.

Он пробовал сесть за стол и работать, но перед его внутренним взором в беспорядке теснились вереницы картин, впечатлений, звуков, какой-то хаос, как и на висящей перед столом картине, и среди этого хаоса, торжествуя над всем, носился образ девочки с лучистыми глазами.

Со дня казанской Надя совсем перестала бывать у Курбатовых. Сначала это не было заметно ни для кого. Надя много занималась. В гимназии шла подготовка к толстовским дням, приближалась третья годовщина со дня смерти великого художника. Наконец, в декабре восьмиклассницы сдавали полугодовые зачеты и практические уроки. В самом деле, было совсем не до развлечений. И под разными предлогами Надя сидела дома, даже к Мане не забегала, хотя это было уже совсем нехорошо.