Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Услышав, что у крыльца остановились сани и что отец вернулся домой, Люся через гостиную пробралась в отцовский кабинет и притаилась за тяжелой шторой у окна. Она ждала, когда отец придет к себе, возьмет подарок и развернет покупку. Отец действительно зажег свет, взял пакет, но положил его на тумбу у книжного шкафа. Люся затаилась. Впрочем, тяжелая штора была совершенно непроницаема.

Отец сел в глубокое кресло перед столом и опустил голову на руки. Но Люся этого не видела. В узкую щель ей видна была только спина, и если бы Люся была постарше и поопытнее, она, быть может, испугалась. Какая это была страшная спина! Отец будто сразу постарел лет на сто, как в старинной китайской сказке.

Всегда прямая, статная фигура Павла Георгиевича сгорбилась, словно он изнемогал под тяжестью непосильного груза. Отец сидел без движения. В кабинете громко стучали в углу английские нортоновские часы, маятник неутомимо качался, отбивая без устали ход времени. Стрелка приблизилась к десяти. Часы зашипели и проиграли фразу из английского гимна, Люся услышала знакомый мотив и про себя пропела: «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом». Часы ударили десять раз. Сейчас же вразнобой стали бить часы в других комнатах.

Курбатов вздрогнул. Поднял голову. Спокойствие не покидало его лица. Он взял в руки карточку с письменного стола. На ней была снята маленькая Надя со своей любимой собакой Кадо на берегу океана. Прибой гнал волны к берегу, высоко летели брызги, и ветер срывал пену с гребешков. Кадо — еще щенок — в испуге припадал на передние лапы, яростно лаял на пену, пытаясь схватить ее зубами. Ветер трепал кудряшки на непокрытой головке Нади, а она, ухватившись ладошками за голые коленки, беспечно смеялась.

Курбатов долго смотрел на карточку. Он не слышал, как дверь из гостиной открылась и в кабинет стремительно, с шумом вошла Мария Гавриловна. Курбатов не торопясь, осторожно поставил карточку на место. Равнодушно посмотрел на жену, даже не привстал с кресла.

Щеки Марии Гавриловны багрово пылали. Она была раздражена. И, так как трудно объясняться, а всегда легче нападать и обвинять, она сразу начала с упреков:

— Опять, опять я вижу все признаки вашего нового увлечения!

Курбатов нахмурил брови и молчал.

— Только у вас, — Мария Гавриловна в гневе всегда называла мужа на «вы», — на этот раз что-то особенное. Я еще не помню, чтобы вы так забывали семью ради ваших возлюбленных. Весь город гудит о вашем ухаживании за Людмилой Федоровной!

Курбатов облегченно вздохнул. Поднялся с кресла. Он с удовлетворением убедился, что гнев и подозрения Марии Гавриловны не касаются Нади. И тут же усмехнулся, осудил себя за то, что не чувствовал при этом никакого оскорбления за Людмилу Федоровну. И сам поразился, с какой страшной быстротой пронеслись в его взбудораженной голове все эти мысли и как он в столь отчаянном душевном состоянии еще в силах был не только улавливать их течение, но и оценивать их.

— Я слушаю, — сказал он спокойно.

Мария Гавриловна испугалась его отчужденного лица. Ей стало жутко. Но какой-то демон гнал ее, и она, остановившись на секунду, опять начала обвинять ни в чем не повинную Людмилу Федоровну.

— Я за всю нашу жизнь не помню, чтобы вы были так увлечены! Я боюсь. За себя. За детей. Вы переводите куда-то огромные суммы! Вы пустите нас по миру!

Курбатов молчал и смотрел на занавешенное окно. Это напугало Марию Гавриловну еще более. Она покраснела, заплакала и стремительно вышла, с грохотом задев стул в гостиной.

А Курбатов выдвинул ящик письменного стола, достал браунинг, проверил заряд и медленно стал подносить браунинг к виску.

Люся, которая не смела дышать во все время этого страшного разговора, через щель занавески в зеркале увидела браунинг. Крик девочки раздался одновременно с выстрелом револьвера:

— Папочка! Папочка!

И пуля ударила в карниз картины «Да будет свет!».

Мария Гавриловна как безумная бросилась снова в кабинет. Но Павел Георгиевич уже опомнился. Он вмиг поднял девочку на руки:

— Детка моя, дорогая! Успокойся! Ну чего же ты испугалась? Я ведь только хотел проверить оружие, — успокаивал он Люсю.

Но Люся билась в руках отца и продолжала кричать:

— Папочка! Папочка!

А Мария Гавриловна, забыв свои обиды, схватила графин с водой и, не помня себя, не видя стакана, лила воду на зеленое сукно дорогого письменного стола.

Лиза Фомина любила Надю давно, еще с детских лет. И, по мере того как девочки росли, любовь перешла в прочную, хорошую дружбу. Дружила Лиза и с Маней и с Людой, но легко и свободно чувствовала себя только с Надей. С ней она делилась своим горем, робкими и редкими надеждами, всем, что у нее было на душе.

Курбатова она долгое время стеснялась и даже чуждалась. Его богатство, независимость, удачи так далеки были от скромного мира Лизы, робкой и стеснительной. Они лишь удаляли и ограждали ее от Павла Георгиевича.

И только его настойчивое участие и желание помочь покорили наконец Лизу, и она привязалась к нему всем сердцем. День становился для нее теплее, когда она встречалась с Курбатовым. Она радовалась, если он хвалил ее, и была счастлива, когда он советовался с ней, пусть это и были пустяки.

Курбатов относился к ней серьезно, никогда не забывая о том, как она самолюбива, и незаметно помогал побороть ее смущение и неловкость.

Лиза не была красива. Она знала это и страдала. Ее узенькие глазки были бесцветны, лицо землистое, жиденькие, прямые волосы, иссиня-бледные губы, угловатые движения и нескладная худенькая фигурка — могло ли это украсить девушку!

И Лиза, никогда не обольщаясь своей наружностью, трепетала: она боялась потерять расположение Павла Георгиевича. Жизнь ничего ей не прощала. Ничего не давала даром, и за все Лиза платила. И очень дорого! Слезами и страданием за каждую ошибку, за каждый ложный шаг и даже за радость, такую редкую гостью в ее невеселой жизни.

А между тем Лиза видела, что знакомые девочки живут легко и судьба их балует. И еще Лиза заметила, что тайна женского обаяния кроется не только в красоте. Она раздумывала, чем можно сгладить свою некрасивость. Может быть, душевной красотой? И она строже следила за собой, старалась увидеть себя как бы со стороны, посторонним взглядом. Ей так хотелось стать приветливой, естественной и независтливой, чтобы быть достойной дружбы с Курбатовым. И все-таки она многим завидовала, завидовала и Наде, которая не только не старалась заслужить чье-нибудь внимание, но даже вовсе и не думала об этом, а нравилась многим.

И Лиза, стремясь понять, что же именно нравится Курбатову, стала наблюдать за его отношением к знакомым. И тут неожиданно в ней обнаружилась удивительная проницательность, как это нередко бывает у людей, одержимых одной идеей. В городке, например, досужие люди, которые всегда особенно интересуются делами людей, не имеющих к ним никакого отношения, считали, что Павел Георгиевич увлечен Людмилой Федоровной, а Лиза не придавала этому никакого значения.