Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Эта живительная сила наполняет собой весь воздух, и кажется, что со всех сторон кто-то тебе тихонечко шепчет ласковые слова, и хочется идти в этой темноте далеко-далеко и все слушать и слушать, как невнятным родным шумом шумит лес, и всем существом ощущать, что под покровом темноты и тумана в мир снова пришла весна.

В такую ночь Павел Георгиевич и провожал Надю домой, Они долго молча шли по деревянному тротуару, кое-где подернутому тонким ледком, который тоже тихо звенел под ногами.

Пленительное весеннее могущество ночи, которое Курбатов так остро ощущал, мучило и расслабляло его. Он чувствовал необходимость защищаться.

— Женщины, как дети, — сказал он пренебрежительно, — каждую игру играют с увлечением, но без малейшего постоянства.

Он помолчал. Молчала и Надя.

— У вас может создаться ложное представление, что я, потерпев сердечные неудачи, стараюсь забыться. Не скрою, мне было горько сознавать, что те искренние беседы, которые когда-то так радовали меня — я охотно сказал бы «нас», если бы не убедился в том, что все это давно позабыто вами, — и ваши горячие речи остались пустыми словами, как слова священников, которые обещают рай на небесах и поэтому не могут быть проверены на нашей грешной земле.

Так надменно и насмешливо он говорил, а сам, охваченный весенними шумами, пользуясь темнотой этой ночи, которая не позволяла видеть его лихорадочно блестящие глаза, с ужасом сознавал, как сильно бьется его сердце, и, чувствуя около своей Надину руку, он окончательно понял, что эта девочка ему дороже всего на свете, дороже семьи, дороже любимой дочери, дороже его собственной жизни.

И, чем яснее он это сознавал, тем строже он говорил, тем суровее звучали его слова, словно он в отместку самому себе терзал и наказывал себя за то, что покой, который он с таким трудом себе вернул, которым так гордился, вновь разрушен и теперь уже безвозвратно.

А между тем и сердце Нади не было спокойно. Мысли ее проносились вихрем одна за другой, и ни на одной она не могла сосредоточиться. Обида — плохой советчик! Она давила, угнетала Надю и мешала спокойно и разумно отнестись к словам Курбатова. Надя не была кокеткой. Но лукавый, если бы только он существовал, не смог бы ее вернее искусить, чем этого достигла обида. Именно она лучше всего подсказала, как можно обезоружить Курбатова.

И, слушая его суровые слова (вопреки их смыслу), Надя все более убеждалась, как неотразима ее власть над этим человеком.

Курбатов неохотно возвращался домой, медленно шагая по дощатому тротуару. С реки на город плыл ветер, доносивший запах хвои. С ближайших стойбищ слышался вой гиляцких собак: приближалась полночь — час их неизменной северной тоски и безнадежности.

Курбатов минуту-другую послушал их далекие, протяжные голоса. И вновь встала в его воображении Надя и ее неприязнь к нему — неприязнь, которую он так хорошо чувствовал. И сила его любви была столь велика, что он вдруг пошатнулся от боли, охватившей всю его душу.

«Что же это за несчастье случилось со мной? — подумал он с удивлением. — Как странно!» Вот он, видный инженер-путеец, прекрасный знаток многих машин и механизмов, стоит в растерянности перед своим неожиданным чувством к этой еще совсем юной девушке с лучистыми глазами.

Он провел рукой по своему лицу, по волосам, покрытым легкой изморозью. Голова его горела.

«Что же мне все-таки делать? — повторял он мысленно, пытаясь себя успокоить. — Что делать? Надо решить что-нибудь... Нет. Соображать нечего. Надо любить, если любишь, но быть честным перед самим собой. А если быть честным, — рассуждал Курбатов, — то следует признать, что жену я давно не люблю. И никто лучше меня не знает, какая это пустая и ничтожная женщина. Брак оказался ужасной ошибкой. И никто не виноват в этом, кроме меня. Люблю и буду любить Надю. Но никогда больше не буду об этом ей говорить».

Он твердо решил. И удивительно — вдруг почувствовал странное облегчение и тишину, словно из темной тайги выбрался на светлую поляну.

Раннее июньское утро. Кругом разлита свежесть и тишина. Надя открыла глаза, быстро накинула японский киримон, всунула босые ноги в соломенные японские шлепанцы и выбежала на балкон, который выходил на реку.

Она нежилась в утренних лучах. Голубизна неба тонула в серебристом спокойствии реки. Высокие горы с противоположного берега бросали резкую лакированную темно-зеленую тень. Паруса шампунок еще розовели на солнце. И катер «Уссури», как всегда накренившись на один борт, так, что его левое колесо вертелось будто в воздухе, тихонечко полз по бухте, направляясь на разгрузку морских пароходов.

Надя сощурилась от яркого солнца и блеска реки и вдруг ахнула от радости и удивления: в бухте, около пристани, в тени мола стоял «Владивосток». Его белая труба уже не дымилась. Значит, он пришел еще ночью. Как же это Надя не слышала свистка? Ну и крепко же она спала!

Да, да, конечно, проспала. Зато как приятно смотреть сейчас на знакомый корпус катера. Он весь белый, и труба так задорно смотрит вперед!

Пароходные трубы Наде всегда казались живыми существами. По трубам она даже определяла характер пароходов и катеров.

Вот скучная серая «Колыма». Даром что она ходит чуть ли не к полюсу. У нее вялая труба, точно ей самой тошно гудеть.

У почтового катера «Слава», пузатенького морского винтового, очень бравый вид. И труба храбрая. Она стоит немного набок, как бескозырка у солдата: «Я никого не боюсь!»

У почтовых пароходов две трубы: они покрашены белой краской, с красной лентой посредине. Это приземистые труженики. Да ведь и правда: сколько одной почты они доставляют в городок! Им не до шуток.

«Уссури» — это хвастунишка. Он с рейда перевозит дорогие колониальные товары и всякие заморские пряности. И труба тоже хвастливая. Тонкая, прямая, визгливая.

На волжских пассажирских пароходах «Сормово» и «Канавино» трубы важничают: «Мы из России, а вы что тут! Дикари!» Трубы у них стройные, выкрашенные белой эмалью, с черной верхней каймой. Нарядные трубы.

А долговязые трубы на старых одноколесных американских пароходах такие смешные! Им не хватает только нахальных пестрых в клетку штанов, как у дяди Сэма.

Прикрываясь рукой от солнца, Надя смотрит на «Владивосток». Значит, Павел Георгиевич вернулся с участка. Она давно уже ждала его приезда. И странно, она любила именно ждать.

С той памятной мартовской ночи Курбатов действительно никогда не говорил Наде о своей любви. Относился к ней ласково, дружески и серьезно. И лишь глаза его порой вспыхивали и выдавали душевную борьбу.

И к Наде вернулось ее прежнее расположение к Павлу Георгиевичу, и вновь беседы и встречи с ним доставляли ей неизменную радость.