Рувим Фраерман - Золотой Василёк

— Какой Глинка? Композитор? — спросила Лиза.

— Нет, нет. Был цензор Глинка, ярый западник. Он полагал, что в России «нет ничего, нет даже самой России, а есть только русские песни, от которых плакать хочется». Я и сам порой готов облегчить душу такой песней. Но не сегодня. Сегодня не просите. Не могу и не буду петь ни этот романс, ни ваши любимые песни. Они путают мне голову и смущают, а я сегодня тоже молод и счастлив, как и вы.

И в самом деле, он был молод, несмотря на свои тридцать восемь лет: его сильная грудь широко вбирала воздух, напоенный запахом сладкого белого табачка и теплой речной влаги. Легко, как юноша, нес он свое стройное, ловкое тело гимнаста и неутомимого спортсмена.

— Однако мы приближаемся к городу. Уж очень доносится запах табачка, — сказала Люда. — И надо вести себя благоразумно, а то, пожалуй, мадемуазель Сури проснется от нашего шума, она ведь всегда спит очень чутко. А окна ее выходят на реку.

— Умные речи приятно и слушать, — одобрил Курбатов. — Мне особенно будет трудно восстановить в ее глазах и без того не очень солидную репутацию. Я и так поспешил сегодня задобрить Софию Константиновну и послал ей коробку конфет. Правда, бонбоньерка попалась легкомысленная, с амурчиками, хотя и в вашем, Маня, магазине куплена.

Все засмеялись, и громче всех закатывался Павка, так что сквозь его смех слышалось икание.

— Павел Георгиевич! Какой вы греховодник! — сказала Лиза.

— Что делать? Грешен, — согласился Курбатов и запел во всю мощь своего баритона известный псалом Давида: — «От юности моея мнози борют мя страсти! Но сам мя заступи и спаси, спасе мой!»

Опять все замолчали, молча поднялись на гору и вышли на Большую улицу вдоль высокого берега реки. Надин дом стоял весь залитый луной, и черными квадратами выделялись на этом свете стекла окон.

У подъезда еще постояли немного: не хотелось расставаться.

Арсентий уже давно открыл парадную дверь и придерживал ее рукой, чтобы пропустить Надю, как только она поднимется на крыльцо.

— Пора, пора, спокойной ночи, Надюша! Папочка, не задерживайся! — торопила отца Люда.

Дверь закрылась. Свет погас в передней. Курбатовы и Лиза пошли проводить до дома Маню с братьями.

Город мирно спал. Неясные шорохи и шепоты слышались то здесь, то там. Низко пролетела летучая мышь, может быть, вспугнутая белым костюмом Курбатова. На реке чуть скрипели уключины весел: шампунка, словно призрак, двигалась к берегу.

С далекого рейда, с военных кораблей, донесся звон склянок, и сейчас же, вторя им, торжественно поплыли в небо могучие звуки соборного колокола, отбивая двенадцать часов летней самой короткой ночи.

Это были последние веселые дни Надиной юности. 1 августа (19 июля) 1914 года грянула мировая война.

Темной осенней ночью подошел сибирский поезд к Николаевскому вокзалу. Холодно и пустынно было на перроне. Тускло горели фонари. Где-то заунывно пищал маневровый паровоз.

Пассажиры торопились выйти из вагонов, толкались в тамбурах и исчезали в дверях вокзала. Кто имел в столице дом — спешил домой, иные — в гостиницу.

Привычным движением носильщики с начищенными бляхами на белых фартуках снимали свои кожаные пояса и брали наперевес тяжелые чемоданы. Перрон быстро пустел. И скоро тетя Дуня с Надей остались бы тут одинокими, если б на помощь не пришел полковник, сосед по купе.

Он уже понял, что мысль поехать в гостиницу тете не могла прийти в голову. А ждать рассвета на перроне запрещалось.

Полковник отыскал начальника вокзала, попросил у него разрешения переждать ночь в какой-нибудь уединенной комнате и вернулся с носильщиками. Они взяли вещи и предложили следовать за ними. Долго шли по пустым залам вокзала. Наконец остановились у высокой двери. Носильщик вынул ключ из кармана и открыл дверь.

Небольшая комната слабо освещалась колеблющимся лучом неугасимой лампадки. Это была внутренняя вокзальная часовня.

Сложили вещи у боковой стены и присели на чемоданы. Часовня, несмотря на ее богатый, с жемчугом иконостас, напоминала склеп на кладбище. Приторно пахло росным ладаном и воском. И так хотелось скорее дождаться утра и уйти из этого затхлого мира на вольный свет и воздух!

А ночь, как нарочно, тянулась и тянулась. Оживление покинуло Надю. Уронив голову на портплед, она задремала. И грезился ей веселый день и красавец город, весь напоенный горячим солнцем. Молчала, к удивлению, и тетя.

В комнате похолодало. И серый свет забрезжил в узком, с узорной решеткой окне. Надя открыла глаза и сквозь решетку увидела высокую закопченную стену без окон — брандмауэр. Она упиралась в грязное небо. День выдался невзрачный: петербургский хмурый день.

Полковник ушел и привел носильщиков. Распрощался с тетей и Надей: он ехал в действующую армию.

Тетя долго пререкалась с носильщиками, пока согласилась отдать вещи на хранение. И, все еще озабоченная и громко высказывая опасение, как бы вещи не пропали, энергичным шагом пошла через зал первого и второго классов. Там уже бегали официанты с салфетками в руках. Заспанные пассажиры с бледными лицами пили чай.

Надя знала, что просить тетю о чае бесполезно. Она скажет — пить чай на вокзале не по карману.

— Вот найдем комнату, тогда и чаю напьемся, — строго сказала тетя. Одна мысль, что она угадала и пресекла преступное Надино желание, придала тете воинственное и бодрое настроение. — А пока пойдем на Бассейную! — добавила тетя.

— Это далеко? — несмело спросила Надя.

— Матушки! — всплеснула руками тетя в изумлении. — Она Бассейной не знает!

Надя рассмеялась. Собственный звонкий смех развеял и прогнал усталость, и Надя веселее зашагала по вокзальной площади, не поддаваясь мрачному дню.

За годы, пока Надя из шаловливой школьницы становилась юной девушкой, внезапно ушел из этой жизни дядька Матях. В те скорбные дни тетя Дуня впала в какое-то оцепенение. Но жизнь «в полете быстром» несется даже и тогда, когда душа скована печалью, как могильным холодом. И в дядин скромный кабинет пришли чужие люди. Они вскрыли его несгораемый сейф. В нем оказалось много ценных бумаг и ни одного духовного завещания.

И тут тетя Дуня, как она сама впоследствии рассказывала, два раза обмирала. Сначала — узнав, что у дядьки осталось большое состояние, и потом, вторично, — когда она с трудом поняла, что все это богатство перейдет брату мужа, о котором тетя никогда не слыхала ни одного слова.

Но проходит все. Хотя это и не означает, что все забывается. Прошла и тетина обида. Своим здравым умом она рассудила, что ей слишком много и той доли, которую она получила: жизнь без труда для своих сильных и добрых рук тетю не привлекала. Было даже грустно думать, что сбереженная ею копейка, которой она привыкла так гордиться и дорожить, вдруг теперь потеряет радость, которая всегда скрашивала тетин неустанный труд.