Рувим Фраерман - Золотой Василёк

И, хотя тетя не проходила наук и никакой школы, кроме одной только школы жизни, и ничего не слышала ни о классовой борьбе, ни о власти капитала, но сердце ей подсказало, что больной и слабый Василий Матвеевич боялся жизни, не чувствовал себя защищенным от ее невзгод и несправедливых обид и копил деньги, ибо только в них видел уверенность и силу, сокрушающую все, а тетя черпала силы только в своем неустанном труде и благородном сердце.

Она старалась вспомнить всю свою жизнь с Василием Матвеевичем. Собирала и припоминала каждую мелочь, каждое пусть даже ничтожное событие. И образ мужа оживал в ее душе, и более дорогой, близкий и понятный, чем при жизни. Да, она поняла все это. И, поняв, простила Василия Матвеевича. И полюбила его еще больше, когда узнала его слабости, и жалела его, как мать может жалеть свое слабое и неразумное дитя.

Она не сумела бы выразить словами свое новое душевное состояние, но очень хорошо понимала, что она богаче, неизмеримо богаче этих огромных денег, которые остались после смерти мужа, и с презрением отвергла предложение адвоката хлопотать о наследстве.

— На что оно мне! — говорила тетя, пожимая плечами. — Вот еще забота! Благо бы оно могло воскресить Василия Матвеевича!

Она не могла себе представить, как можно жить, если не она, а кто-то другой вместо нее будет мыть, например, полы, и она лишится радости выскоблить дожелта сосновые половицы, прополоскать ведра, развесить на ветерке мокрое белье...

А потом войти в чистую комнату и вдыхать этот особый запах еще влажных полов и знать, что ни одной пылинки нигде не осталось, что все в доме сверкает и радуется вместе с ней.

Однако и сердце тети, несмотря на то что с годами оно, как и другие силы человеческого духа, слабело и уставало, не могло жить без любви и забот. Во всем огромном мире тетя осталась одинокой, ибо Василий Матвеевич заменял ей целый мир. Но скоро тетя убедилась, что, пока на земле торжествует жизнь, всегда найдутся и достойные любви. Пусть это и не будут родные.

И когда в студеный зимний день неожиданно приехала Екатерина Николаевна, по санной дороге отмахав в кибитке тысячу верст на лошадях, чтобы увезти тетю к себе в городок, тетя поняла, что ее любовь еще нужна тем, кто остался на земле после смерти мужа и кого он так нежно любил, когда был жив сам.

А еще через год Екатерина Николаевна уговорила тетю поехать посмотреть белый свет. До сей поры тетя в самом деле видела его только из окошка своей крошечной кухни.

Кстати, Зина, дочь покойного дяди Романа, собралась из Владивостока в Петроград на курсы иностранных языков. И тетя согласилась сопровождать девушку в столицу.

Теперь тетя привезла в Петроград Надю. Вот почему тетя считала себя бывалой столичной жительницей и простодушно удивлялась провинциальной растерянности Нади.

С каменных ступеней вокзала увидела Надя гостиницу «Северная». Когда-то в ней останавливался Пушкин. В центре вокзальной Знаменской площади на красной гранитной глыбе громоздился памятник Александру III. Про этот памятник говорили: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот, на обормоте шапка». И с этой кругленькой шапочки теперь стекала на угрюмую спину холодная роса.

Но задерживаться нельзя. На площади звенят трамваи, щелкают по торцам подковы рысаков, снуют в разных направлениях пешеходы.

Тетя шагает широко.

Надя уже знала — движение в больших городах идет по правой стороне. И все же шум, суета, звонки, окрики важных кучеров: «Поберегись!», гудки столь диковинных автомобилей, блеск карет и открытых ландо ее оглушили.

Пересекли Лиговку и влились в людской поток на Невском. Поминутно поворачивала Надя голову то направо, то налево. Даже шея устала.

«Бриллианты Тета», — читала Надя сверкающую надпись.

Налево — прелестная курчавая голова: памятник Пушкину. Лакированные изразцы магазина «Блигкен и Робинсон». Знакомые и все же удивительные названия фирм: «Эйнем», «Сиу», «Шоколад «Жорж Борман», «Монпансье «Ландрин» — мелькали, как в калейдоскопе.

Река Фонтанка и красавец мост через нее. Он украшен по четырем углам бронзовыми группами коня с возничими.

Рядом вишневый Аничков дворец. В далекие годы он был выстроен Елизаветой для Разумовского, а потом подарен Екатериной II Потемкину. Он поместил в нем только свою библиотеку. Теперь это дворец императрицы Марии Федоровны. Прошли Садовую и Михайловскую. Часы на башне городской думы показывали десять. Сверкнул вдали золотой шпиль Адмиралтейства. Поравнялись с колоннадой Казанского собора. Она обнимает площадь и памятники Кутузову и Барклаю.

Все это камни! Камни и гранит! Но словно живые они рассказывали Наде о великой истории России.

А вот в витрине, как крошечные тюлени, лежат сизые французские сливы: магазин Елисеева. Вкусно запахло тестом. Поравнялись с кондитерской Филиппова, знаменитой своими пирожками.

Все это мимо, мимо. Тетя выступает, как гренадер в походе. И никто здесь не обращает внимания ни на ее смешные ботинки, ни на старомодное пальто, ни на шляпу, похожую на поникший мухомор.

Изредка тетя отрывисто говорила:

— Это офицерская «экономка». А за белыми колоннами, видишь, — Гостиный двор.

То и дело молодые барышни в синих костюмах предлагали купить жетон в пользу раненых. В раскрытые двери часовни у Гостиного двора видны были женщины, коленопреклоненные, в глубоком трауре.

Мальчишки на разные голоса выкрикивали:

— Газита «Динь»! «Динь» газита! Газита «Копейка»! «Биржевые вичирние»! «Вичирние биржевые»!

Какой-то разбитной человек продавал открытки и быстро, скороговоркой повторял:

— Десять копеек десять разнообразных открыток! Карикатуры немецкой нации!

А рядом, на низенькой скамеечке, подросток предлагал басом:

— Крем, гуталин, шнурочки! Резиновые набоички!

Миновали Главный штаб с тройкой легких бронзовых коней над аркой. Налево — художественный магазин Дациаро. В витрине — античные статуэтки из мрамора: «Три грации», «Амур и Психея». С крылышками мотылька Психея наклонилась над спящим Амуром. В ее руках горящий светильник. Вот сейчас она капнет нечаянно раскаленным маслом на Амура, и он проснется!

Надя забыла про голод и усталость. Перед ее глазами уже Зимний дворец и на Дворцовой площади — Александровская колонна с ангелом.

А они все шли и шли. Тетя сделала крюк, чтобы посмотреть собор Исакия Далматского с колоннами черного с синими блестками мрамора. Это про него студенты поют в своей веселой песне: «Сам Исакий святой с золотой головой, сверху глядя на них, улыбается».

И чудо столицы — «Медный всадник». Вот прийти бы сюда одной и долго смотреть на Неву, на этого коня и властелина, который Россию «вздернул на дыбы»!