Лиза Кляйн - Мое имя Офелия [litres]

Несмотря на предупреждение, я несу пищу в келью Терезы, сырую комнату, еще более тесную, чем моя собственная. Дверь открывается от одного моего прикосновения, и перед моим взором предстает стена, увешанная распятиями. Их, по крайней мере, дюжина. Все грубо вырезаны и раскрашены, на них изображен страдающий Спаситель. Под этими крестами стоит на коленях Тереза на жестком полу, раскачиваясь взад и вперед. Она не замечает моего присутствия; кажется, она действительно не слышит и не видит меня. Ее глаза подняты вверх и смотрят в никуда. Стыдясь своего вторжения в тайник ее души, я оставляю еду на кровати и молча ухожу. Но образ прачки, погруженной в молитву, не покидает меня. Позже я возвращаюсь посмотреть, поела ли она. Тарелка с хлебом стоит на полу возле ее двери, еду никто не тронул, если не считать мыши, которая грызет хлеб и убегает при моем появлении.

Я недоумеваю, почему Тереза воздерживается от пищи, хоть она и не связана обетами монахинь. И решаю понаблюдать за ней более пристально. Как шпионка, я делаю вид, будто читаю книгу, когда прохаживаюсь по коридору неподалеку от кухни. Тереза носит вуаль, которой закутывает голову во время работы, и тогда она похожа на турчанку. У нее закатаны рукава до плеч, и я вижу, что ее плоть едва прикрывает кости. Она двигается медленно, часто останавливается, когда несет ведро с горячей водой.

Мне невыносимо видеть, с каким трудом она справляется с простыми делами, и тогда я откладываю книгу и предлагаю помочь ей. К моему удивлению, она с благодарным взглядом принимает помощь. Я воображала, что она из гордости держится в стороне от сестер, но, кажется, она рада моему обществу. Теперь Тереза бросает грязную одежду в мыльную воду длинными, тонкими пальцами, как у знатной дамы, но красными и огрубевшими, как у служанки. Я перемешиваю эту одежду деревянными лопатками. Меня удивляет, как много сил отнимает эта работа, и вскоре мое лицо покрывается потом, несмотря на холод.

– Бог снова даровал вам здоровье, как я вижу. Мы рады видеть, что вам стало лучше, – говорит Тереза. Ее слова меня удивляют, потому что я думала, что она меня не замечала, и не знала о моей болезни.

– Я не могу радоваться своей силе, когда ваша сила слабеет, – отвечаю я.

– Господь поддерживает слабых, – быстро отвечает она, будто привыкла защищаться.

– Вы действительно сильны духом, но ваше тело истощено. Почему вы не едите?

– Мне ничего не нужно, кроме Господа, который питает мою душу хлебом Причастия, – отвечает Тереза. – Ее глаза сияют, хотя щеки ввалились, и она уже не выглядит юной.

– Он также дает нам хлеб насущный для того, чтобы питать наши тела, чтобы у нас были силы для работы в этом мире, – возражаю я, чувствуя, как во мне поднимается дух противоречия.

– Мне безразличен этот мир, который был ко мне совсем не милостив, – отвечает Тереза. Ее голос спокоен, в нем нет горечи. – Меня всегда сторонились из-за искривленной ноги, а родители стыдились меня. Моим единственным желанием было стать монахиней. Но епископ сказал матери Эрментруде, что мои видения грешны, и запретил принимать меня в кандидатки. Поэтому я нахожу свой собственный путь к Господу.

– Господь просит вас страдать ради него?

Тереза отскакивает от меня с видом оскорбленного достоинства.

– Он велит мне ежедневно возносить ему хвалу, и я это делаю.

Мне отчаянно хочется, чтобы она поняла мои благие намерения, и я беру ее за руку выше локтя, и останавливаю ее движения в воде. Эту тонкую, как у ребенка, руку я могу обхватить большим и указательным пальцами.

– Тереза, вы должны есть каждый день, иначе вы умрете!

Она даже не вздрогнула от моих слов. Я понимаю, что, возможно, ей хочется умереть.

– Когда я не ем, сам младенец-Христос приходит ко мне и сосет мою грудь, которая набухает от жирного молока, – говорит она совершенно спокойно. – Я чувствую его медовый, сладкий вкус во рту. Ни одна земная мать не ощущает такой радости.

Это убежденность веры, или доказательство безумия? Я вспоминаю о явлениях призрака, которые заставили Гамлета думать о мщении, а видения Терезы наполняют ее радостью. Оба они преступили грань здравого смысла. Кто может судить, правы ли они?

Я беру ее руки в свои. Ее ладони и запястья покрыты шрамами.

– Мои руки иногда кровоточат, как кровоточили раны Христа, – говорит она с восторгом на лице.

– Это не удивительно, у вас такая сухая кожа. Позвольте мне приготовить мазь, которая смягчит ее и облегчит боль. – Я знаю, что могу помочь ей избежать этих незаслуженных страданий.

Тереза энергично качает головой и отнимает у меня руки, словно я предлагаю отобрать у нее драгоценный дар. Она отворачивается от меня и больше не хочет разговаривать.

Я боюсь, что разум Терезы слабеет от страданий. Я не хочу, чтобы она умерла, потому что видела достаточно безумия и смертей.

Наступил новый год, и подобно двуликому Янусу я смотрю одновременно и назад, и вперед. Оглядываясь назад, я вспоминаю, как Гамлет дарил мне амулет, прикосновение его пальцев к моей ладони, нашу недолгую радость и долгое отчаяние после нее. Глядя вперед, я вижу лишь чистую страницу, и что написать на ней, я не знаю.

Я сижу рядом с Изабель в доме для собраний, слушаю ежедневные чтения монастырских правил.

– Повинуйтесь Господу и его законам, и настоятельнице и ее правилам, и все ваши потребности будут удовлетворены, и каждый ваш страх будет развеян, – монотонно произносит голос матери Эрментруды. – С повиновением приходит полная свобода.

Изабель кивает с восторженным выражением на лице. Но почему-то этот урок меня раздражает. Поэтому я выскальзываю на улицу, несмотря на холод, и иду на кладбище, где, как я знаю, я останусь наедине со своими мыслями. Спускается сырая ночь, я размышляю о том, как я не повиновалась своему отцу и обманывала его. «Это мне в наказание?» – шепчу я, трогая живот. Младенец уже больше пяти месяцев в моей утробе, и этот груз с каждым днем становится все тяжелее. Мои тайны меня угнетают. Горе, вызванное утратами, наполняет сердце, и я боюсь оставаться одна. «Это горький плод моего неповиновения?» – громко кричу я, и стая испуганных дроздов взлетает с заснеженной земли и сливается с черным небом.

Чувствуя, как холод пробирает меня до костей, я иду дальше и веду сама с собой спор о непослушании и наказании. Потом обнаруживаю, что мои блуждающие мысли и ноги привели меня к жилищу матери Эрментруды. Изабель говорила мне, будто она всегда готова нас выслушать. Поэтому я стучу в дверь, и мать Эрментруда сама открывает ее, и не выказывает удивления при виде меня, несмотря на поздний час. Я плотно кутаюсь в накидку, пряча живот.

– Простите, что беспокою вас в такое позднее время, мать Эрментруда, но я в замешательстве, и нуждаюсь в вашей мудрости.