Лиза Кляйн - Мое имя Офелия [litres]

Тереза – единственная пациентка, которая меня не слушается. Она позволяет мне разговаривать с ней и помогать ей в работе, но каменеет, когда я приношу ей еду. С каждым днем Тереза слабеет все больше и ест ровно столько, чтобы ее душа не отлетела в ночи. Теперь Терезу мучают головные боли. Боль, написанная на ее лице, свалила бы с ног самого стойкого солдата, но она не жалуется. Каждый день Тереза все больше становится отверженной в Сент-Эмильоне. Я думаю, что я ее единственный друг.

Сегодня, когда мы работаем при свете холодного солнца, Тереза плотнее кутает в изношенную накидку свое худенькое тело. Она дрожит от волнения, рассказывая мне свой последний сон.

– Вчера ночью дул сильный ветер, я проснулась и увидела над собой серафима, – говорит Тереза, вспоминая сон, и поднимая глаза к небу. – Ангел прикоснулся горящим угольком к моему лбу, и это вызвало у меня острую и блаженную печаль, и я увидела перед собой сияющее лицо моего дорогого Спасителя.

Я вижу, что ее глаза превратились в узкие щелочки, а лоб сжался от боли.

– Я не могу смотреть на белизну этого белья, – говорит Тереза и закрывает лицо ладонями.

Я знаю, как солнечный свет способен усиливать головную боль, поэтому говорю ей, что она должна вернуться в дом. Тереза подчиняется, к моему удивлению. Наверное, она испытывает ужасную боль. Я собираю замерзшую одежду и несу тяжелую груду в пекарню, где тепло от печей заставит ее оттаять и высушит.

Я думаю, что когда боль Терезы утихнет, ей опять захочется есть, и тогда к ней вернутся силы. Но я также знаю, что Тереза ревниво оберегает свою слабость, и ей совершенно безразлично то простое удовольствие, которое дает избавление от боли. Что я могу сделать, чтобы вылечить ее болезнь? Я стану матерью из поговорки, которая обманывает ребенка и дает ему лекарство, смешивая его со сладким сиропом.

– Настойка гвоздичного перца на розовом масле может облегчить боль, и тогда сладость любви к Христу еще больше усилится, – говорю я. Такое обещание Терезе нравится.

– Тогда дайте мне этого божественного лекарства, и, умоляю вас, никому не рассказывайте. Меня и так ненавидят. Маргерита говорит, что мои видения грешные, и сторонится меня, будто я демон, – объясняет она.

Я спрашиваю себя, не гордость ли Маргериты заставляет ее презирать скромную Терезу, или она завидует ее видениям.

– Может быть, тебе следует быть более сдержанной и оберегать своего Господа, – говорю я, так как я учусь разговаривать в ее почтительной манере. – Не подвергать его насмешкам тех, кто не верит.

– Да, вы правы, – соглашается Тереза, и в ее голосе звучит отчаяние и страх. – Граф Дуруфль одержим страхом перед колдовством. Если он услышит, что мои видения не прекращаются, он может обратиться к епископу Гарамонду, который заставит меня покинуть монастырь, если не отдаст под суд. Мне некуда идти. Я рассказала вам об этих видениях – умоляю вас, никому не рассказывайте о них!

Я думаю, что Тереза, возможно, заблуждается, потому что кто бы обвинил ее в таком грехе, как колдовство? Возможно, ее страхи, как и вера – это признаки безумия. Но я тоже боюсь той власти, которую имеют надо мной другие люди. Если мы безумны, тогда нам ничего не грозит, но если наши опасения подтвердятся, то мы обе погибли.

– Обещаю никому не говорить о твоих видениях, – обещаю я, чтобы ее успокоить.

В теплой пекарне от выстиранного белья поднимается пар, рукава и складки юбок, застывшие на морозе, теперь становятся мягкими и повисают. Я решаю прибавить в настойку от головной боли экстракт маковых зерен, чтобы успокоить Терезу и дать ей отдохнуть. Я не говорю об этом Терезе, но рассказываю о своем лечении и о его цели матери Эрментруде.

Да простит меня Бог за это предательство.

В Сент-Эмильоне не бывает часов праздности. Никто, от самой юной послушницы до настоятельницы, не освобожден от работы на кухне. Правила требуют, чтобы все служили друг другу. Вчера мать Эрментруда сама вымыла и вытерла все деревянные тарелки и ложки. Я даже видела, как она на коленях мыла пол тряпками.

Настоятельница – надежная опора для всех, тверда и неуступчива во всем, кроме любви. Когда сестры читают молитву Девы Марии «Я – мать прекрасной любви, и страха, и величия, и святой надежды», я представляю себе мать Эрментруду. Ее монастырь – это обитель целомудренной простоты, без роскоши, как в некоторых монастырях, о которой рассказывают шепотом: будто там едят из золотых тарелок, пьют вино, принимают мужчин и пропускают время молитв. Мать-настоятельница не только добродетельна и бережлива, но и мудра. Я поражаюсь тому, как она заставила меня понять, что я желаю стать не христовой невестой, а одной из сестер. Теперь моя работа связывает меня с монахинями более прочными узами, чем стремление разделить с ними их бедность. Я рада выполнять требования настоятельницы, не давая формальной клятвы послушания. Она не просит ничего, кроме того, что справедливо и разумно, и ждет терпеливо, когда я открою ей свои тайны.

Мои мысли в этот зимний день полны надежды, пока мы с Анжелиной, Изабель и Маргеритой вместе варим бульон. Кухня – теплое убежище от холода, и воздух здесь напоен сытным ароматом хлеба. Держа в руке нож, я разглядываю тушку кролика, висящую на вбитом в стену крюке в ожидании, когда ее разрежут и освежуют для приготовления рагу. Я жду возможности спросить совета, пока Анжелина рассказывает о каком-то новом проступке ленивого управляющего Дуруфля, а Изабель болтает о ледяной воде. Меня до сих пор удивляет, как сестры любят поговорить. Если их молитва похожа на простой распев в унисон, то их работа подобна гармонии, веселому попурри голосов.

Маргерита, которой больше нравится сидеть за письменным столом матери Эрментруды, чем на кухне, где царит беспорядок, ждет, когда ей дадут задание. Я вижу, как она берет спелую грушу из миски и прячет ее в складках одежды. Несомненно, она позже с удовольствием съест ее, когда останется одна. Наблюдая за Маргеритой, я спрашиваю себя, не скрывает ли и она какую-то важную тайну. Маргерита в упор смотрит на меня, будто бросает мне вызов: осмелюсь ли я разоблачить ее маленькую кражу? Ее брови приподняты над светло-зелеными глазами. Наверняка ее волосы под повоем такие же соломенно-желтые, как лепестки маргаритки. Но мне часто кажется, что красота Маргериты идет вразрез с ее набожностью. У нее есть привычка, как у самозваной проповедницы, находить в своих воспоминаниях какую-нибудь историю с моралью и рассказывать ее окружающим сестрам, хотят они слушать ее, или нет. Я слышала, как Изабель сказала, что Маргерита более строга, чем сам граф Дуруфль.

– Сегодня праздник Агнессы, – начинает Маргерита, когда Анжелина прекращает жаловаться на эконома. – И это напоминает мне о бедной Агнессе из Лилля, которая когда-то жила среди нас.