Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Дамы ушли, предварительно поручив ему в случае надобности тотчас известить их, а Торквемада, отправив необходимую почту, засел за работу у себя в кабинете. Ребенок спал под присмотром не отходившей от него кормилицы. Все в доме погрузилось в тишину и покой: На кухне болтали меж собой слуги. На третьем этаже работал один лишь Аргуэльес Мора, счетовод, которому Торквемада дал срочное поручение. В приемной дремал на диванчике посыльный, и время от времени слышались шаги Пинто, который то спускался, то поднимался по внутренней лестнице.

Усевшись за письменный стол, дон Франсиско принялся чертить свои каракули, но не прошло и четверти часа, как на пороге появился Рафаэль в сопровождении Пинто.

— Вы не хотели подняться ко мне, — сказал слепой, — так я решил спуститься к вам.

— Твоя сестра предупредила меня, что тебе нездоровится и ты не хочешь никого видеть. Но, кстати, мне очень хотелось повидать тебя и поговорить по одному, вопросу.

— Мне тоже. Я знаю, что позавчера вы одержали крупный успех. Мне все подробно описали.

— Это верно. Собрались друзья, ну и, понятное дело, усердно мне хлопали. Но славословиями меня не одурачишь, я знаю, что я всего-навсего жалкий ремесленник расчетов и процентов, а учиться мне было некогда. Ну, кто бы сказал два года назад, что я буду выступать перед собранием образованных, ученых людей! Поверь, я держал речь, а сам втихомолку смеялся над моей дерзостью и их глупостью.

— Вы можете быть удовлетворены, — спокойно сказал Рафаэль, поглаживая подбородок. — В такой короткий срок вы достигли вершины. Немногие могут этим похвастаться.

— Как же! Вершина счастья! — буркнул дон Франсиско и тяжело вздохнул, вспоминая страданья, сопровождавшие его восхождение.

— Вы счастливец.

— Ну, нет. Скажи лучше, что я несчастнейший в мире человек. Можно ли назвать счастливцем того, кто не смеет жить по своей воле и поступать как ему вздумается. В глазах общества я счастливчик, мне завидуют, не зная, что я мученик, да, Рафаэлито, истинный мученик Голгофы и несу крест моего дома, вроде тех страдальцев, что на картинках терпят жестокие муки ада и инквизиции. Я связан по рукам и ногам и вынужден беспрекословно выполнять все замыслы, взлелеянные твоей сестрой, а ей взбрело в голову превратить меня в герцога Осунского, в мудреца из Саламанки или китайского императора. Я прихожу в ярость, топаю ногами и… уступаю, потому что твоя сестра умнее всех отцов и прадедов церкви вместе взятых, это настоящая папесса Хуана.

— Моя сестра добилась замечательных успехов, — сказал слепой. — Она подлинный художник, непревзойденный мастер, и она еще сделает с вами чудеса. На свете нет более искусного гончара: она берет кусок глины, мнет его…

— И готово… Но знаешь, как бы она ни старалась вылепить из меня китайскую вазу, ничего другого, кроме глиняного горшка, из меня не получится.

— О нет, дорогой сеньор, вы уж и теперь не горшок!

— А по-моему, я как был им, так и остался. Видишь ли…

Ободренный мирным настроением своего гостя и движимый бурлившим в душе гневом, скряга испытывал в этот исторический момент непреодолимое желание излить Рафаэлю все, что у него накипело за последнее время. По странному совпадению Рафаэль испытывал ту же потребность и спустился вниз с твердым намерением открыть недавнему врагу самые сокровенные тайники своего сердца. Таким образом, непримиримая вражда превратилась в обоюдное стремление исповедаться, поделиться своими обидами. Торквемада с горечью поведал о том, что ему предстоит обзавестись дворцом вместе с ворохом старинных полотен, ухлопав кучу денег на покупку и лишившись невыразимой радости беспрерывно копить свои доходы, чтобы собрать сказочные богатства; копить — вот его desideratum, его прекрасный идеал, его догмат. Продолжая сетовать, скряга описал свои страдания и безутешную скорбь по поводу крупных расходов, а Рафаэль всячески утешал его, уверяя, что расходы окупятся сторицей. Но Торквемада не верил в это и продолжал испускать тяжелые вздохи.

— Ну, а я, — сказал Рафаэль и, заложив руки за голову, откинулся назад на спинку мягкого кресла, — я несчастнее, неизмеримо несчастнее вас, и нет у меня иного утешения, кроме мысли, что скоро мои страдания окончатся.

Пораженный необычайным сходством слепого с Иисусом Христом, дон Франсиско внимательно глядел на своего собеседника и молча ждал объяснения, в чем именно заключались эти страдания, превосходившие его собственные муки

. — Вы страдаете, дорогой сеньор, — продолжал слепой, — потому что не смеете поступить по своей воле, по своему характеру, который подсказывает вам беречь и копить деньги; ведь вы скупы…

— Да, я скуп, — подхватил Торквемада в порыве искренности. — Ну да, и что же? Раз мне так нравится.

— Конечно, у каждого свои вкусы и надо уважать их.

— Ну, а вы, отчего страдаете вы, скажите? Разве что из-за невозможности вернуть зрение… иначе я вас, право, не пойму.

— Я уже привык к окружающему меня мраку… Дело не в этом. Мои страдания морального порядка, как и ваши, но только значительно сильнее и глубже. Я страдаю, ибо чувствую себя лишним в мире, лишним в семье, а еще потому, что я во всем ошибался…

— Ну, если ошибка причина страданий, — подхватил с живостью скряга, — то в мире не найти более несчастного человека, чем ваш покорный слуга, ибо этот дурень, задумав жениться, вообразил, будто нашел истинных пчелок, способных хранить каждый грош, а на деле оказалось…

— Моя ошибка, сеньор маркиз де Сан Элой, — возразил слепой, не меняя позы и произнося слова с какой-то особой торжественностью, — значительно серьезнее, ибо она затрагивает святое святых человеческой совести. Послушайте внимательно, что я вам скажу, и вы поймете всю глубину моей ошибки. Я был против брака моей сестры с вами по различным причинам…

— Да, потому что у нее, мол, голубая кровь, а у меня… буро-зеленая.

— Я сказал, по различным мотивам. Я тяжело переживал вашу свадьбу, считая мой род опозоренным, моих сестер — униженными.

— А все потому, что от меня попахивало луком и я давал деньги в рост.

— Я был твердо уверен, что сестры стоят на краю бездны, где их ждет стыд, позор и отчаяние.

— Похоже на то, что вы им недурно обрисовали эту… дьявольскую бездну.

— Я полагал, что, выйдя за вас замуж по совету старшей сестры, Фидела отвернется от вас после первых же дней замужества, ибо вы внушите ей отвращение, гадливость…

— Мне кажется, что… Ну и ну!

— Я полагал, что сестры мои будут несчастны и возненавидят чудовище, которое они взялись приручить.

— Здорово! так-таки чудовище!

— Я полагал, что, несмотря на воспитательные таланты «папессы Хуаны», ей никогда не удастся ввести вас в общество, как она мечтала, и что каждый шаг нового выскочки в этом обществе лишь унизит и осрамит моих сестер.