Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Повинуюсь, — ответил Рафаэль и, не раздеваясь, бросился на постель. — Выразив предварительно благодарность за услуги, оказанные мне самим сеньором маркизом, заменяющим сегодня моего слугу, разрешите сообщить вам, что отныне я, как истинное олицетворение покорности, буду беспрекословно повиноваться вам и не дам повода для неудовольствия ни моему именитому зятю, ни милым моим сестрам.

Рафаэль улыбался; вытянувшись на постели, с закинутыми назад руками, он напоминал маху с картины Гойи.

— Отлично. А теперь — спать.

— Да, сеньор, сон одолевает меня, благодетельный сон, который, мне кажется, продлится немало времени. Верьте мне, дорогой сеньор маркиз, я устал, мне необходим долгий сон. — Ну, так я тебя покидаю. Спокойной ночи.

— Прощайте, — сказал слепой; голос его прозвучал так странно, что дон Франсиско невольно задержался на пороге и посмотрел на кровать, где покоился потомок рода Агила, походивший как две капли воды на изображение Иисуса Христа в гробнице, что выносят из церкви в страстную пятницу.

— Не надо ли тебе чего-нибудь, Рафаэлито?

— Нет… то есть да… я вдруг вспомнил… я забыл поцеловать Валентина, — сказал Рафаэль, порываясь встать.

— Пустяки! Ради этого не стоит вставать. Я поцелую его за тебя. Прощай. Спи.

Скряга вышел, но вместо того чтобы спуститься к себе, зашел в контору, где работал счетовод. Заслышав шаги Пинто, он позвал его. Мальчик сообщил, что дон Рафаэль еще не спит и, выпив несколько глотков воды с сахаром, попросил принести чашку чая.

— Так неси скорее, — поторопил его хозяин, — и не отлучайся из спальни, пока не убедишься, что дон Рафаэль крепко уснул.

Скряга не заметил, сколько прошло времени. Вместе с Аргуэльесом Мора он проверял длинный счет, когда неожиданно где-то совсем близко послышался тяжелый сухой стук. Мгновенье спустя из патио донеслись встревоженные крики привратницы, голоса и топот ног по всему дому… Еще полминуты спустя в комнату, задыхаясь, вбежал Пинто; на нем лица не было.

— Сеньор, сеньор.

.. — Что случилось, тысяча чертей?

— Через окно… в патио… сеньорито… упал!

Все бросились вниз, Рафаэль лежал бездыханным. Разбился насмерть.

Первые блики тускло-багровой январской зари пробивались сквозь слуховые окна и форточки бывшего дворца герцогов де Гравелинас, пробуждая все вокруг от сонного оцепенения, извлекая предметы из мрака и возвращая им свет и краски жизни… В оружейном зале утро первыми робкими мазками тронуло плюмажи шлемов и касок, затем смело и уверенно выписало очертания доспехов — панцирей, нагрудных лат, нарукавников— и, наконец, соединило их в мужественные горделивые фигуры, которые так легко принять за живые существа: покров из вороненой стали кажется плотью чудовищных, могучих созданий, и — кто знает! — не скрывается ли внутри столь же грозная душа!.. Все ведь возможно. Всадники с овальными щитами в руках, приготовившиеся скорее к турниру, чем к бою, высятся словно гигантские куклы, которыми забавлялась Иетария в пору своего детства… Когда дневной свет полностью обрисовал фигуры пеших воинов, стало заметно, как невыносимо скучают облаченные в громоздкое железное «одеяние манекены, как надоела им неподвижность, сковавшая их картонные члены, как опостылела метелка из перьев, на протяжении десятков лет обметающая их по субботам. Обветшалые руки с негнущимися, кое-где поломанными пальцами не смогли бы удержать копье или меч, не будь оружие привязано к ним крепкой бечевкой. Под потолком великолепного музея печально поникли белые знамена с крестом святого Андрея, пыльные, ветхие, погруженные в воспоминания о счастливых временах, когда они гордо развевались на бесстрашных галерах Адриатики и Тирренского моря.

Озарив стекла багрянцем, рассвет в мгновение ока завладел богатейшим архивом. В обширном помещении с высокими сводами, холодном, как склеп, и пустынном, точно храм муз, редко-редко появлялось человеческое существо, если не считать слуги, производящего уборку, да какого-нибудь ученого чудака, охотника до библиографических редкостей. Книжные полки с решетчатыми дверцами занимают всю поверхность стен вплоть до лепных карнизов; сквозь металлическую сетку смутно виднеются корешки пергаментных фолиантов, пожелтевшие обрезы растрепанных томов да разнообразной формы и величины связки полуистлевшей бумаги, распространяющей запах Истории. Резкий утренний свет спугнул мышь-полуночницу, и плутовка мигом шмыгнула в норку, ублаготворенная и пресыщенная; целое семейство мышей — родители, дети, племянники и внуки — отужинали накануне в любви и согласии интереснейшим письмом Великого Капитана к Фердинанду, королю католическому, прихватив на закуску часть любопытнейшей Описи драгоценностей и картин, принадлежавших вице-королю Неаполя дону Педро Тельесу Хирону, великому герцогу Осунскому. Причиной этого, равно как и других столь же преступных пиршеств, была гибель кота от заворота кишок и беспечность хозяев дворца, не потрудившихся назначить нового правителя сумеречнбго архивного царства.

Итальянские окна библиотеки и оружейной палаты выходили во внутренний дворик, соединявший эти постройки с основным зданием дворца, где для множества eFO обитателей утро еще не наступило. Но, наконец, все огромное, пышное жилище проснулось, покой почти мгновенно обратился в движение, а ночное безмолвие — в гомон сотен голосов, раздававшихся там и сям. Длинной галереей, похожей скорее на тунель, патио соединялся с каретными сараями и конюшнями, которые последний герцог де Гравелинас, завзятый спортсмен, перестроил заново, приняв за основу в этом серьезном деле изысканный английский стиль. Оттуда-то и доносились первые звуки пробуждающейся жизни, возвещавшие дневную суету: негромкое постукивание копыт, шлепанье кожаных калош по залитой водой брусчатке, крики, ругань и нестройное пение.

В патио из множества дверей высыпали слуги, женщины разжигали жаровни; сопливые ребятишки, обмотав теплый шарф вокруг шеи, наспех дожевывали кусок черствого хлеба, чтобы поскорее встретить день на зеленой лужайке сада или на каменных плитах двора. Какой-то мужчина с лицом епископа, в шелковой шапочке, мягких домашних туфлях, бумажном жилете и старом пальто, наброшенном на плечи, окликал замешкавшихся, подгонял ленивых, шлепал малышей и всем подавал пример проворства и деятельности. Через несколько минут его уже можно было видеть за столом в окне нижнего этажа, где он торопливо, но тщательно брился. Холеное свежевымытое лицо его сияло, как солнце, когда он снова появился во дворе, продолжая отдавать приказания властным голосом; в словах его отчетливо слышался французский выговор. Какая-то женщина на своем бойком языке истой андалуски долго препиралась с ним, но в конце концов вынуждена была подчиниться: она растормошила миловидного мальчугана, стянула с него одеяло, взяла за ухо и, заставив окунуть мордашку в холодную воду, тщательно умыла и вытерла. Матерински-заботливо причесав ребенка, она надела ему жесткую накрахмаленную манишку с высоким белым воротником, из которого голова торчала неподвижно и окостенело, точно набалдашник трости.