Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Кажется, я больше не ляпаю глупостей…

— Я полагал, что моя сестра Фидела не устоит перед соблазнами воображения и не останется безучастной к зову лучших лет своей жизни, словом, рассуждая логически и зная, что происходит, когда брак заключается между красивой молодой девушкой и неказистым стариком, я был свято и нерушимо убежден, что сестра совершит проступок, столь обычный в нашем обществе.

— Черт возьми!

— Да, сеньор, я так думал, признаюсь в моих низких мыслях, они были всего-навсего отражением мнения общества в моем мозгу.

— И вы вбили себе в голову, что моя жена способна на такое!.. Ну, а я никогда этого не думал, потому что как-то ночью Фидела сказала мне откровенно: «Тор, в тот день, что я тебя возненавижу, я брошусь с балкона вниз; но я никогда не изменю тебе. В нашем роду не знали измены, и так будет всегда».

— Конечно, она не могла иначе думать. Но не в этом было ее спасение. Я продолжаю: я считал, что у вас не будет детей, мне казалось, что никогда природа не благословит этот чудовищный союз и не позволит появиться на свет гибридному существу…

— Ну, ну, попрошу тебя не давать Валентину прозвищ.

— И вот, дорогой сеньор, все мои предположения оказались страшной ошибкой. Начиная с вас, первой и главной ошибки, — ведь не только общество приняло вас в свою среду, но и сами вы отлично вжились в это общество. Ваши богатства растут как морской прибой, и свет, который выше всего ценит деньги, видит в вас не рядового человека, который решился на штурм крепости, но высшее существо, обладающее необыкновенным умом. Вас делают сенатором, всюду принимают, вашу дружбу оспаривают, вам рукоплещут и славословят, не разбирая, разумно или неразумно то, что выговорите, вас ласкает аристократия, приветствуют средние классы, поддерживает государство, благословляет церковь, каждый ваш шаг в свете сопровождается успехом, и вы сами начинаете считать свою грубость — утонченностью и свое невежество — образованностью…

— Нет, нет, только не это, Рафаэль.

— Ну, если не вы — другие так думают, а это одно и то же. Вас считают необыкновенным человеком… Позвольте мне закончить; я отлично знаю, что…

— Нет, Рафаэлито; пусть меня считают тем, кем и раньше считали. Я открыто признаюсь, что я невежда, однако невежда sui generis. Кому по силам тягаться со мной в уменье добывать деньги?

— Так вот, вы обладаете громадным достоинством, если только можно считать достоинством способность загребать кучи денег.

— Отдадим должное фактам: в делах… не то чтоб я хотел похвастать… в делах я каждому дам сто очков вперед. Все здесь кругом олухи, я их и в грош не ставлю. Но это лишь в делах, а что касается остальных вопросов, Рафаэлито, следует прийти к выводу, что я грубое животное.

— О нет! Вы отлично приспособились к обществу и освоились с новым положением. Так или иначе, вас считают чудом, вам безудержно льстят. Доказательство тому — ваша позавчерашняя речь и неслыханный успех… Скажите мне с полной искренностью, положа руку на сердце, как если бы вы говорили перед подлинным исповедником: какого вы мнения о вашей речи и обо всех овациях на банкете?

Торквемада встал и, медленно подойдя к слепому, положил ему на плечо руку и начал серьезным тоном, словно собираясь открыть ему заветную тайну:

— Дорогой мой Рафаэлито, ты сейчас услышишь от меня сущую правду, то, что я думаю и чувствую. Моя речь состояла из непрерывного ряда общих мест: несколько фраз, выхваченных из газетных статей, одно-два удачных выражения, подцепленных в сенате, и пара словечек из арсенала нашего милого Доносо. Из всего этого я состряпал винегрет… Как говорится, ни головы, ни хвоста… Я плел все подряд, как придется. А какой эффект!! Полагаю, что они рукоплескали не оратору, а денежному тузу.

— Но позвольте, дон Франсиско, восторг этих людей был искренним. И причина ясна: поверьте, что…

— Дай мне досказать. Я считаю, что все мои слушатели, за исключением двух-трех индивидуумов, были глупее меня.

— Верно. И даже без исключений. Добавлю к этому, что большинство речей, произносимых в сенате, так же пусты и так же плохо состряпаны, как и ваша. Из всего этого явствует, что общество действует вполне логично, превознося вас, ибо по той или иной причине, хотя бы из-за вашей чудесной способности притягивать к себе чужие капиталы, вы представляете собой огромную ценность. Тут ничего не попишешь, дорогой сенатор, и я снова возвращаюсь к прежней мысли: что я совершил глупейшую ошибку, что я безнадежный дурак. — Дойдя до этих слов, Рафаэль оживился, прежнее уныние, которым звучал его голос, сменилось пылкостью. — Со дня свадьбы, — продолжал он, — и даже значительно раньше, между мной и моей старшей сестрой завязалась упорная борьба; я защищал достоинство нашего рода, честь нашего имени, традиции, идеалы. Сестра боролась за повседневное существование, за кусок хлеба после нашей жизни впроголодь, за ощутимые, материальные, преходящие блага. Мы дрались как львы, каждый отстаивал свое, я неизменно восставал против вас и вашего духовного убожества; она горой стояла за вас, пытаясь поднять, очистить, превратить вас в человека и выдающегося деятеля; она трудилась, чтобы вернуть блеск нашему дому; я был неизменным пессимистом, она яростной оптимисткой. В конце концов я потерпел полное поражение: все задуманное ею осуществилось, превзойдя всякие ожидания, а мои предположения и пророчества развеялись в прах. Я признаю себя побежденным, я сдаюсь, но мне больно, и я ухожу, сеньор дон Франсиско, мне невыносимо оставаться здесь долее.

Рафаэль попытался встать, но Торквемада удержал его в кресле.

— Куда это ты собрался? Сиди смирно.

— Я хотел сказать, что ухожу к себе в комнату… Но я останусь еще минутку и выскажу до конца все свои мысли. Итак, Крус выиграла. Вы были… кем вы были, а благодаря ей вы стали тем… кем вы стали. Что же вы сетуете на мою сестру, насмехаетесь над ней, даете ей прозвища? По-настоящему вам следует поставить ее на алтарь и молиться на нее.

— Как же, я признаю… И дай она мне волю копить мои деньжата, я благословлял бы ее.

— А в довершение всех чудес она даже отучит вас от скупости, ведь это ваш основной порок. Крус, как вы говорите, не преследует иной цели, она лишь стремится окружить вас ореолом, поднять ваш авторитет. И надо сказать, она сумела добиться своего! Вот вам практический дар и талант правителя! Однако кое-что из моих размышлений оказалось верным, и это моя основная идея: я убежден, что к вам никогда не привьется подлинное благородство, а приписываемые вам достоинства фальшивы, как театральные декорации. В действительности вы умеете лишь добывать деньга. Ваше возвышение в обществе — чистейшая комедия, но оно свершилось, и этот факт приводит меня в смятение, ибо я считал его невозможным. Преклоняюсь перед победой моей сестры и признаю себя величайшим глупцом. — Тут он резко встал. — Я должен идти… прощайте…