Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

— Откажитесь от него, — торопливо сказал Рафаэль, — и все мучения кончатся.

— Мы и сами думали об этом… Отказаться, сказать добрейшему дону Франсиско, чтобы он искал себе другую невесту, а нас оставил в покое. Лучше жить в нищете, но в мире, чем чахнуть от тоски в раздоре с любимым братом. И я сказала Фиделе: «Видишь, Рафаэль не уступает. Уступим мы, чтобы не быть причиной его страданий. Кто знает? Он слеп, но, быть может, прозорливее нас. Не подсказано ли его упорство небом, не предупреждает ли оно нас, что Торквемада с его, как он выражается, материализмом благоденствия, принесет нам еще большие несчастья?

— И что же ответила Фидела?

— Ничего. Сказала, что не ей решать, что если я нарушу сговор, она не станет противиться.

— Как же ты поступила?

— Пока никак. Я посоветовалась с доном Хосе. Это было на прошлой неделе. Тебе я ничего не рассказала: <���ты ведь такой впечатлительный, мне не хотелось зря волновать тебя. Я сочла за лучшее умолчать об этом, пока мы не придем к окончательному решению.

— А каково мнение Доносо?

— Доносо? Ах!..

— Доносо! Да ведь это ангел небесный. Какой человек, прямо святой! — продолжала сеньора, присаживаясь подле Рафаэля на бревно: больше во дворе негде было сесть. — Сам посуди: по мнению нашего верного друга, ради мира в семье стоит пожертвовать союзом с Торквемадой… На том мы и порешили. Но еще раньше Доносо и дон Франсиско задумали некий план, который Торквемада поспешил привести в исполнение. И вот, когда дон Хосе отправился к нему, чтобы сообщить об окончательном нашем отказе, было уже поздно.

— Что же произошло?

— Торквемада успел предпринять такие шаги… Связал нас по рукам и ногам. Невозможно теперь уклониться, невозможно выйти из-под его власти. Мы пойманы, братец; мы бессильны перед ним.

— Но что же он сделал, этот мерзавец? — воскликнул вне себя Рафаэль, вскочив на ноги и размахивая палкой, точно шпагой.

— Успокойся, — ответила сеньора, силой усаживая его. — Что он сделал! Ты думаешь, он дурной человек? Наоборот, он совершил добрый, очень добрый поступок… Но не знаю, как объяснить тебе: своей добротой он словно набросил нам петлю на шею. И теперь мы ни в чем не можем отказать ему.

— Но что именно? Скажи наконец, — воскликнул слепой в лихорадочном нетерпении. — Я сам оценю его поступок, и если ты права… Нет, ты ошибаешься, ты хочешь ввести меня в заблуждение. Не доверяю я твоим восторгам. Что мог сделать этот осел, чтобы я перестал презирать его?

— Вот увидишь… Потерпи немного. Ты знаешь не хуже меня, что на наши имения дель Сальто и Альбер-килья близ Кордовы наложен секвестр по суду. Кредиторы не смогли оттягать их, так как эта недвижимость заложена в опекунском совете и на нее претендует казна. А пока государство — будь оно неладно! — не докажет полностью своих прав (это ведь и есть одна из наших тяжб), оно не может лишить нас нашей собственности. Но право пользования… Поскольку на имения наложен секвестр, суд отдал опеку над ними…

— Пепе Ромеро, — живо сказал слепой, перебивая сестру, — мужу нашей кузины Пилар…

— Которая и живет там как принцесса. Ах, что за женщина! Она и этот негодяй — ее муж — кругом обязаны нашему отцу, а нас просто ненавидят. Ну что мы им сделали?

— Мы обогатили их. Разве этого мало?

— Они и не подумали поддержать нас в наших бедствиях. Их жестокость, цинизм, неблагодарность больше всего разрушили мою веру в человека и доказали мне, что люди — это огромная стая хищных зверей. Ах! Среди неслыханных страданий бог — я это знаю — позволяет мне ненавидеть. В обычных обстоятельствах злопамятность — великий грех, но тут она допустима. Мстительность — низкое чувство; но для меня теперь она почти добродетель… Эта, женщина, носящая наше имя, надсмеялась над нашим горем. Ее негодяй муж разбогател на грязных сделках, достойных скорее барышника, чем дворянина. И они живут в нашем поместье, пользуются нашим добром! Они плетут интриги в Мадриде, добиваются, чтобы Государственный совет опротестовал завещание отца и назначил оба имения к продаже с торгов.

— И на торгах они хотят присвоить их!

— Но у этих торгашей, достойных быть потомками цыган, ничего не вышло… Можешь мне поверить… Пилар еще гнуснее своего мужа, она просто исчадие ада. Должно быть, в ее образе сподвижница самого сатаны бродит по свету…

— Но вернемся же к делу. Что…

— Сейчас узнаешь. Теперь я могу сказать: час возмездия пробил. Ты себе не представляешь, какое ликование наполняет мою душу. Бог позволяет мне быть злопамятной и даже мстительной. Какая радость, невероятная удача, мой дорогой! Расправиться с этими мерзавцами, вышвырнуть их из нашего дома и с наших земель без всякой жалости, как собак, как гнусных мошенников!.. Ах, Рафаэль, тебе не понять этих низменных побуждений: ты — олицетворение ангельской чистоты. Яростная мстительность редко встречается ныне за пределами низших классов общества… Но во мне она так и кипит! Правда, это чувство передалось нам, отпрыскам благородного дома, по наследству. Нашим предкам феодалам оно заменяло правосудие, но ведь и в наше время нельзя положиться только на закон.

Крус встала. Ее благородный облик и вправду был трагичен и прекрасен. Она топнула ногой, мысленно попирая своих недругов. Клянусь богом, попадись они ей, от них живого места не осталось бы.

— Понимаю, понимаю, — проговорил испуганный Рафаэль. — Можешь больше не объяснять. Ты задумала выкупить Сальто и Альберкилью. Доносо с Торквемадой договорились действовать так, чтобы ты смогла восторжествовать над Ромеро… Я все отлично понял: дон Фран-сиско вернет министерству финансов ссуду и проценты и выкупит оба имения… Но насколько я понимаю, ему придется выложить сразу полтора миллиона реалов… Неужели он действительно предлагает…

— Он не предлагает, — сказала Крус, сияя. — Он уже сделал это.

— Сделал!

Пораженный Рафаэль на миг онемел от изумления.

— Теперь скажи, достойно ли, прилично ли после этого объявить ему: «Знаете, мы передумали…»

Воцарилось молчание — бог знает сколько оно продолжалось.

— Но каким образом осуществился выкуп имений? — спросил, наконец, слепой. — Мне неясно… Если они перешли на его имяг то…

— Нет: они наши… Вклад сделан от нашего имени. Ну, можем ли мы теперь…

Помолчав немного, Рафаэль внезапно встал, сделал несколько шагов, возбужденно размахивая палкой, и произнес: «Нет, это все неправда».

— Выходит, я тебя обманываю!

— Я повторяю, что все это не так, как ты рассказываешь.

— Стало быть, я лгу!

— Нет, этого я не говорю. Но ты, как никто, умеешь представить дело в искаженном свете: приукрасить его, позолотить, если оно безобразно, подсластить, если оно горько.