Гэри Дженнингс - Осень ацтека

— Клянусь богом войны Уицилопочтли, хотелось бы мне взять за обычай так же обращаться и со своей женщиной, — заметил однажды Акокотли, признавшись, что в Ацтлане у него осталась жена, которая, будучи почти столь же зловредной, как Г’нда Ке, без конца его поносила и изводила. — Клянусь Уицилопочтли, если мне посчастливится-таки вернуться домой, впредь я стану поступать с ней именно так.

У нашей же Г’нды Ке для проявления своего зловредного характера в Бакуме почти не было возможностей. Здесь все относились к ней как к рабыне и существу совершенно никчёмному, однако она терпела эти унижения не апатично, как остальные женщины, но с угрюмым и затаённым гневом. Сородичи презирали Г’нду Ке, поскольку у неё не было мужчины, который бы регулярно её бил. (Я и мои спутники отказались пойти ей навстречу в этом отношении). Не сомневаюсь, коварной Г’нде Ке наверняка очень хотелось бы вызвать восхищение соплеменников, рассказав им о своих дальних странствиях и похваставшись тем, сколько каверз она подстроила мужчинам. Но если уж даже женщины относились к ней с презрением, не проявляли ни малейшего уважения, то мужчины и вовсе одним лишь взглядом приказывали ей заткнуться всякий раз, когда она пыталась с кем-то заговорить. Может быть, Г’нда Ке провела слишком много времени вдали от родных краёв и позабыла, что в обществе дикарей её сочтут ничтожеством и будут относиться к ней хуже, чем к червяку. Черви, по крайней мере, могут кому-то досаждать. Ей не было позволено даже этого.

Никто её не бил, но она была обязана выполнять приказы всех жителей деревни, включая женщин, потому что всю выполнявшуюся работу они распределяли между собой сами — мужчинам и в голову не приходило задуматься о столь презренных делах. Возможно, женщины завидовали Г’нде Ке, поскольку та повидала мир далеко за пределами нудного Бакума или потому, что она когда-то командовала мужчинами, а может быть, они презирали её просто потому, что она была не из их деревни. В чём бы ни заключалась причина, жительницы Бакума вели себя с такой злобой, на какую способны только скудоумные женщины, наделённые мелкой властью. Они беспрестанно помыкали Г’ндой Ке и получали особое удовольствие, сваливая на неё самую грязную и трудную работу — лично мне это зрелище грело душу.

Правда, физического ущерба ей это не причиняло, и слегка приболела Г’нда Ке только один раз, когда при сборе валежника её укусил в лодыжку паук. Откровенно говоря, я очень сомневаюсь, что такое крохотное ядовитое существо способно отравить другое, куда более крупное и несравненно более ядовитое. Так или иначе, поскольку ни одной женщине не позволялось отлынивать от работы (исключение делалось лишь для рожениц или тех, кто явно был при смерти), Г’нда Ке, — стеная и хныкая от горькой обиды, — была вынуждена растянуться на земле, дабы деревенский тикитль занялся её лечением. Как и говорил Уалицтли, этот старый плут даже не подумал дать больной какое-нибудь снадобье. Вместо этого он надел маску, предназначенную для отпугивания злых духов, и проревел невразумительное заклинание, затем изобразил на земле цветным песком столь же невразумительные узоры, потряс деревянной погремушкой, полной сухих бобов, после чего с полной уверенностью объявил Г’нду Ке здоровой и работоспособной. И её, разумеется, незамедлительно приставили к делу.

Лишь одно-единственное мелкое развлечение выпало на долю Г’нды Ке в Бакуме. Ей разрешалось, когда она не была занята какой-то работой, выступать в качестве переводчицы между мной и пятью старыми йо’онут. В эти моменты Г’нде Ке по крайней мере разрешалось говорить, и она наверняка пыталась выставить себя героиней, а меня разбойником, или злонамеренным подстрекателем, или ещё кем-нибудь в этом роде, кого старейшинам следовало бы вместе со всеми его спутниками изгнать, а то и просто прикончить. Правда, насколько мне известно, в языке йаки вообще нет слова «героиня», а понятие героизма в их сознании никак не может быть связано с женщиной. Так что, как бы ни тужилась Г’нда Ке, измышляя все свои злобные наветы, старейшины обращали на слова, исходившие не от меня, а от неё самой, не больше внимания, чем на свист ветра. Более того, если даже она и настаивала на нашем уничтожении, то вожди деревни просто не могли последовать совету ничтожной, никчёмной женщины. Мужское достоинство обязывало их поступить наоборот, и не исключено, что именно благодаря вероломству Г’нды Ке йо’онут не только позволили мне остаться и огласить свой призыв, но и внимательно его выслушали.

Сейчас самое время объяснить, как правили (если слово «править» здесь вообще уместно) эти йо’онут, ибо нигде в пределах Сего Мира не существовало подобной системы власти. Каждый из старейшин отвечал в деревне за какой-либо один йа’ура — то есть род деятельности — из пяти: религию, военное дело, хозяйство, обычаи и танцы. Сферы деятельности некоторых старейшин взаимно перекрывались, тогда как в исполнении обязанностей других, откровенно говоря, практически не было надобности. Например, старейшине, отвечавшему за хозяйство, положено было разве что наказывать уклонявшихся от работы женщин, но в обществе йаки таких женщин просто не существовало. А от старейшины, отвечавшего за военное дело, только и требовалось, что давать своё благословение, когда йоим’сонтаом его деревни затевали набег на кого-либо из соседей или когда армии всех трёх ветвей йаки объединялись, чтобы напасть на народ Пустыни.

Остальные трое старейшин — Хранитель Веры, Хранитель Обычаев и Вождь Танцев — управляли деревней более или менее согласованно. Религия у йаки, с нашей точки зрения, практически отсутствовала, ибо они не знали никаких богов и почитали исключительно собственных предков. Естественно, что каждый умерший родственник автоматически становился предком, а поскольку годовщина кончины предка отмечается проведением церемонии в его честь, такие церемонии, большие или малые, в зависимости от того, какое место занимал человек при жизни, совершаются у йаки постоянно. Превыше всех они ставят двух самых отдалённых предков, которые, однако, едва ли являются настоящими богами. Мы, ацтеки, именовали их Божественной Четой и издавна почитали как прародителей нашей расы. Правда, у нас они не являлись предметом особого поклонения, а вот йаки, под именами Старец и Праматерь, чтили их весьма глубоко.

К тому же йаки верят, что их умершие соплеменники, заслужившие счастливую загробную жизнь, обретают вечное блаженство в загробном мире, подобном нашему Тонатиукану, или Тлалокану, или христианскому Раю. Эту обитель счастливцев они именуют «Земля под Рассветом» и, — вот уж полная бессмыслица, — уверяют, будто она находится невероятно далеко, но в то же время совсем рядом, как раз к востоку от зазубренного горного пика под названием Такала’им, что в самом центре земель йаки. Куда отправляются покойники, не заслужившие блаженства, йаки не знают, и их это, похоже, ничуть не волнует, ибо эти люди всё равно не в состоянии представить себе что-то вроде нашего Миктлана или христианского Ада. Однако эти дикари считают, что живым надлежит постоянно остерегаться целого сонмища невидимых злых божков или духов, именуемых чапайекам. Это коварные существа, чьи козни якобы являются причиной болезней, несчастных случаев, засух, наводнений, военных поражений и всех прочих невзгод, какие только приключаются с народом йаки. Поэтому, в то время, как Хранитель Веры следит за тем, чтобы люди должным образом почитали своих предков, вплоть до Старца и Праматери, Хранитель Обычаев занят тем, что отгоняет чапайекам. Именно он вырезает и раскрашивает деревянные маски, предназначенные для того, чтобы отпугивать злых духов, причём постоянно старается придумать всё более страшные личины.