Гэри Дженнингс - Осень ацтека

Я был очень рад тому, что мы так быстро достигли соглашения, ибо почти сразу после этого памятного разговора остался без переводчика. Г’нда Ке заявила, что чувствует себя настолько плохо, что неспособна даже к переводу, причём правдивость этих слов подтверждалась её болезненным видом. Она так побледнела, что кожа её приобрела почти такой же цвет, как у белой женщины, отчего бесчисленные веснушки стали ещё больше бросаться в глаза. Дело дошло до того, что отвечавший за хозяйство старейшина и помыкавшие Г’ндой Ке женщины выделили ей конической формы тростниковую хижину и оставили её в покое. Надо полагать, все решили, что она, поскольку точно не была на сносях, вознамерилась умереть, но я, хорошо зная Г’нду Ке, отмёл эту мысль. По моему разумению, её отвратительное самочувствие либо представляло собой очередную уловку, либо являлось следствием крайнего раздражения, вызванного тем, что соплеменники приняли меня, ацтека, куда более уважительно и радушно, чем её.

Ожидая, пока соберутся все остальные ветви йаки, Мачиуиц, Акокотли и я обучали воинов майо из Бакума. Мы проводили с ними учебные битвы, используя своё обсидиановое оружие, с тем, чтобы приучить майо отражать такого рода атаки с помощью их традиционного, весьма примитивного вооружения. Разумеется, наша цель заключалась не в том, чтобы научить йаки противостоять воинам моей собственной армии. Просто у меня не было сомнений в том, что, когда боевые действия развернутся по-настоящему, испанцы призовут под свои знамёна давних союзников из народов Сего Мира. Таких, например, как тлашкалтеков, изначально помогавших белым людям в низвержении Теночтитлана. И эти союзники наверняка будут вооружены не аркебузами, но мечами макуауитль с обсидиановыми лезвиями, копьями, дротиками и стрелами.

Поначалу дело шло со скрипом, поскольку без переводчика мне было трудно внушить этим йоим’сонтаом, что от них требуется. Однако воины всех племён и народов, может быть, даже белые, воспринимают движение и жесты, имеющие отношение к боевым искусствам, без слов, так что и майо не оставило особого труда приспособиться к нашей манере ведения боя — рубящим ударам, выпадам, уклонам и обманным отступлениям. По правде сказать, искусство боя они осваивали настолько быстро и хорошо, что мне и моим спутникам досталось немало синяков и шишек от твёрдых деревянных палиц, а также ссадин да порезов, нанесённых кремнёвыми остриями трезубцев. Мы трое, конечно, тоже задавали им жару, так что я всегда просил присутствовать на наших тренировках Уалицтли, чтобы, при необходимости, он применил своё искусство. Научившись обходиться без перевода, мы и не вспоминали о Г’нде Ке, пока однажды ко мне не подошла женщина из Бакума и робко не потянула меня за руку.

Она повела нас — вместе со мной пошёл и Уалицтли — к маленькой тростниковой хижине, которую предоставили Г’нде Ке. Я вошёл первым, но тут же в ужасе выскочил наружу и знаком попросил тикитля зайти вместо меня. Похоже, я ошибался, считая Г’нду Ке притворщицей, а жители деревни, решившие, что она близка к смерти, были правы.

Г’нда Ке лежала распростёртая на камышовой циновке, вся в поту и до чрезвычайности растолстевшая, но не так, как обычно полнеют хорошо питающиеся женщины. Её разнесло всю — нос, губы, пальцы рук и ног. Даже веки раздулись так, что практически закрывали глаза. Как когда-то говорила мне сама Г’нда Ке, веснушки действительно покрывали всё её тело, и теперь, когда оно так вспухло, эти бесчисленные крапинки сделались настолько большими и отчётливо видными, что кожа её стала напоминать шкуру ягуара. Мой мимолётный взгляд приметил сидевшего рядом с ней на корточках тикитля майо. Я никогда не видел лица этого человека, но сейчас казалось, что даже его мрачная маска приобрела озадаченное, беспомощное выражение. Не зная, что делать, он лишь вяло потряхивал своей «волшебной» погремушкой.

Уалицтли, вышедший из хижины, и сам выглядел довольно озадаченным.

— С какой же это кормёжки её могло так разнести? — осведомился я. — Вроде бы здешних женщин держат впроголодь.

— Она не растолстела, Тенамаксцин, — ответил он. — Она распухла и отекла потому, что гниёт изнутри.

— Неужели укус какого-то паука мог привести к таким последствиям?

Целитель искоса посмотрел на меня.

— Она говорит, мой господин, что это ты укусил её.

— Что?

— Г’нда Ке испытывает мучительные страдания. И с каким бы отвращением ни относились мы к этой женщине, я уверен, что тебе стоит проявить немного милосердия. Если бы ты сказал, что за яд занёс в эту в рану на своих зубах, мне, может быть, и удалось бы даровать несчастной более лёгкую смерть.

— Клянусь всеми богами! — возмутился я. — Я давно знал, что Г’нда Ке опасная сумасшедшая, но ты? Неужели и ты лишился разума?

Уалицтли отстранился от меня и с запинкой произнёс:

— На её лодыжке е-есть страшная рана, зияющая и гноящаяся...

— Признаюсь, мне нередко случалось задуматься о том, какой способ смерти стоит избрать для Г’нды Ке, когда она уже не сможет приносить мне пользу, — процедил я сквозь зубы. — Но укусить её до смерти? Мне? Да как вообще можно вообразить, чтобы я приблизил свой рот к этой гадине? Да случись такое, меня бы самого разнесло от яда, так что впору было бы сгнить заживо. Г’нду Ке укусил паук. Пока она собирала валежник. Спроси любую из этих нерях, которые были тогда с ней.

Я потянулся было к женщине майо, которая привела нас сюда, а теперь таращилась на происходящее в ужасе, но тут же уразумел, что ни понять вопрос, ни ответить она всё равно не может. Мне оставалось лишь в бесплодном отвращении махнуть рукой, в то время как Уалицтли миролюбиво сказал:

— Да-да, Тенамаксцин. Паук. Я верю тебе. Мне бы следовало знать, что эта злобная колдунья способна солгать самым жестоким образом даже на смертном ложе.

Сделав несколько глубоких вздохов, чтобы прийти в себя, я промолвил:

— Она наверняка надеется, что это обвинение дойдёт до ушей йо’онут. И хотя йаки ни в грош не ставят женщин, но в данном случае вполне могут прислушаться к её лжесвидетельству и отказать мне в обещанной военной помощи. Пусть она лучше умирает.

— И лучше всего, чтобы она умерла быстро, — откликнулся целитель и снова зашёл в хижину.

Пересилив отвращение, я зашёл следом, отчего испытал отвращение ещё худшее — и от вида больной, и от запаха гниющего мяса, который почувствовал только сейчас.

Уалицтли опустился на колени рядом с циновкой и спросил:

— Паук, который укусил тебя, — он был огромен и волосат?

Г’нда Ке покачала своей раздутой всклоченной головой и, указав на меня распухшим пальцем, прокаркала:

— Он меня укусил.