Евгений Войскунский - Балтийская сага

И далее: Ельцин попросил прощения за то, что не удалось многое сделать, как задумано, что не удалось «разом» перескочить «из серого тоталитарного прошлого в светлое будущее». Признался, что это решение далось ему очень трудно…

— Это поступок мужественного человека, — говорю, когда Ельцин умолк и на экране, в звуке марша, заполоскал российский триколор. — Откуда у бывшего прораба, не шибко грамотного, сделавшего карьеру советского партработника, такой политический талант? Сумел понять провал коммунистического проекта и необходимость глубокой реформы. Сумел добровольно, впервые в большевистской практике, отказаться от верховной власти.

— Да, — покивал Глеб Михайлович лысой головой. — Поступок, достойный уважения. Как бы к нему ни относились россияне, Ельцин врубил свое имя в историю. Он, может, войдет в тройку крупнейших политиков второй половины века. Но вот о чем я думаю: правильный ли он сделал выбор, передав власть Путину?

— Путин работал в команде Собчака, — сказал я. — Значит, он сторонник рыночных реформ.

— Он человек из службы безопасности. А это значит… впрочем, ладно, — прервал Глеб собственное рассуждение. — Выпьем за наступивший год. Побольше здоровья, дорогие мои.

Я стоял в кухне, почесывая затылок в раздумье: зажарить на обед котлету (полуфабрикатную) или ограничиться сваренной позавчера гречневой кашей?

Тут зазвонил телефон.

— Дима, — услышал я высокий голос Лизы, — ты что делаешь? Работаешь?

— Да. Работаю головой. А что?

— Приходи встретить старый Новый год. Прямо сейчас.

— Ты что, Лиза? Новый год в полночь, а сейчас полтретьего дня.

— Ну мы встретим раньше — разве нельзя? Тут у меня одна особа хочет с тобой повидаться.

— Ладно, приду через полчаса.

Кто бы это мог быть? — думал я, водя жужжащей электробритвой по трехдневной щетине. Люська в Москве, да и будь она здесь, то припожаловала бы ко мне без всяких церемоний. Кто ж еще? Может, Маша?

Сменил тренировочный костюм на синюю водолазку и блейзер с брюками, не нуждающимися в глажке. И, прихватив початую бутылку коньяку, поднялся на третий этаж. (Ох и трудно же стало одолевать лестницы.)

В комнате Лизы шли приготовления к застолью. Сама хозяйка наливала в графин что-то розовое из тонконосого чайника, — она же была мастерицей по изготовлению настоек, наливок. Строго следила сквозь крупные очки за соблюдением нужных пропорций.

А сбоку за столом сидела и нарезала на доске огурцы — Маша. Она поднялась с улыбкой, мы поцеловались.

Маша, конечно, была на похоронах Раи. Но мы не пообщались; я, подавленный своим горем, только обронил «спасибо» за выраженное ею соболезнование. Разумеется, я знал, что Маша уже лет десять, если не больше, как вышла замуж за инженера, начальника одного из цехов кронштадтского Морского завода. Знал, что Валентина, дочь Маши, часто ездила в Финляндию, стала там популярной певицей и наконец совсем переехала туда, выйдя замуж за тамошнего художника. Маша осудила поступок дочери, они поссорились. Ну да, подумал я, когда Рая рассказала мне это, — у Маши давняя неприязнь ко всему, что связано с Финляндией…

— Ты прекрасно выглядишь, — говорю я Маше.

И это чистая правда. Даже удивительно. Ведь мы одногодки, в наступившем году мне в октябре, ей в ноябре исполнится семьдесят девять, это же, черт дери, старость. Я и «выглядываю» из минувших лет стариком. А Маша почти не изменилась. Ну, растолстела только — расширилась боками. А лицо по-прежнему красиво — никаких морщин. Лишь щеки отяжелели, а шея уже не кажется высеченной из белого мрамора. Крашенные в кофейный цвет волосы коротко стрижены. Глаза вроде бы посветлели, в правом исчезло золотое пятнышко — словно растворилось.

— Спасибо, — улыбается Маша. — И ты хорошо держишься, с прямой спиной. А мой Олег Васильич что-то разболелся. Вот я к Елизавете приехала за советом — к кому из питерских хирургов обратиться…

— К Быстрову, — сказала Лиза, разбалтывая в графине полученную смесь. — Только к Быстрову. У него клиника недешевая, но — я думаю, это то, что нужно.

Тут в коридоре взвыла какая-то машина, с присвистом.

— Что это? — спросила Маша.

— В Люсиных комнатах ремонт идет, — сказала Лиза. — Третий день циклюют полы. Покоя нет. Маша, вот помидоры еще нарежь. И лук.

— Люся ведь в Рио-де-Жанейро.

— Нет, — качнул я головой. — Контракт у ее друга кончился, они вернулись в Москву прошлым летом.

— Так она живет в Москве? Чего же ремонт тут затеяла?

— А-а, ты не знаешь. Н-ну, если коротко… У Люськиного друга неприятности. Жена с характером тигрицы. Или возвращайся в семью, или убирайся к чертям. Не дает развода, не разрешает разменять квартиру. Они сняли двушку в спальном районе, в Ново-Переделкине. Надо покупать — а дорого. Они не бедные люди, но жили на широкую ногу…

— Секундочку, — сказала Лиза. — Маша, ты ешь тушеную капусту?

— Я все ем. Но ты не затевай пиршество, Лиза. Вот салат сделаем, и всё.

— Пиршество, — проворчала Лиза, тяжело продвигаясь к двери, шаркая теплыми домашниками. — Пиршества на другой планете, не на нашей.

— Ну вот, — продолжил я. — Люся приехала в Питер и продала свою квартиру. Риэлтор быстро нашла ей покупателя — дяденьку из Ростова. Он фотограф, владелец фотографии. С толстым пузом и с молодой женой. Вот он и затеял ремонт. А Люся получила денежки и укатила в Москву.

— Они там купили квартиру?

— Наверное. Точно не знаю, Люська пока не звонила. Давай я лук нарежу, а то ты слезами обливаешься… Маша, ты помнишь, у Галины висел старинный гобелен.

— Помню. Огромный гобелен с рыцарями.

— Да. Фотограф просил Люсю продать его. На фоне рыцарей хотел снимать клиентов, наверное. Люся не отдала. Отправка гобелена — свертывание, упаковка, погрузка — стоила так дорого, что… Люся предпоследними словами ругалась: чуть ли не половину суммы, полученной за квартиру, сожрал гобелен.

Умолкнувшая машина снова взвыла там — в бывшей квартире Ивана Теодоровича Регеля, кораблестроителя… в нашем плещеевском гнезде, в котором я появился на свет… где так хорошо мы жили когда-то… где стены помнят, как в блокадном мороке угасала мама… и как, больной и униженный, вернулся из лагерного узилища отец… Сама История прокатилась железными колесами сквозь эти стены, — а теперь тут появился фотограф из Ростова, и слышно, как он орет поверх грохота циклёвочной машины: «Куда ты сунула кальсоны? Да нет, не желтые — голубые!» А «г» у него — как это называется — фрикативное…

— Что ты сказала? — спохватился я, не расслышав Машиного замечания.

— Я говорю: Вадя, слишком крупно нарезаешь лук.

— Ну ты же крупная женщина, вот и режу соответственно.

— Все еще не можешь без своих шуточек?