Евгений Войскунский - Балтийская сага

— Не дай бог! — Рая перекрестилась. — Если он станет президентом, то всё покатится назад.

Такие дела. Такое трудное, тревожное время.

Второй тур был 3 июля. Медленно, медленно одолевали мы расстояние до школы: Рае было трудно идти.

— Почему дыхание стало такое плохое? — сказала она.

— Погода очень жаркая, — сказал я.

Я знал, неделю назад рентген показал, что пятно в легком подросло. «Стойкая форма, — сказал Ровный. — Придется поменять схему».

— Да… Жара… — согласилась Рая, учащенно дыша.

Опять мы проголосовали за Ельцина.

Благостную тишину на участке вдруг прорвал неприятно скрипучим голосом гражданин малого роста, с большой плешью, с рыжими усами и бородкой клинышком. Потрясая бюллетенем над урной, он возгласил:

— Голосую за Геннадия Зюганова! За Советский Союз! За товарища Сталина!

К нему поспешила директор школы, она же председатель участковой комиссии:

— Товарищ, прекратите! Агитация в день выборов запрещена!

— А я не агитирую, — скрипел рыжий человек. — Я ап-повещаю оп выполнении гражданского голга… долга…

Увидев, что к нему неторопливо направился милиционер, дежуривший у дверей, рыжий человек сунул бюллетень в урну и зашагал к выходу.

— Ишь, вырядился под Ленина, — со смешком сказал молодой избиратель в белой кепке.

— Да, — подтвердил другой избиратель, постарше. — Даже галстук нацепил как у Ленина на портретах, в крапинку.

— Ну и ничего смешного, — строго сказал третий избиратель, старый и седоусый. — Такая любовь к вождю очень даже положительный факт.

— Не столько положительный, — сказал я, — сколько клинический.

— Это вы на что намекаете? — седоусый грозно повысил голос.

— Тихо, товарищи, тихо, — сказала председатель комиссии. — Не мешайте людям голосовать.

Мы вышли из школы на уличную жару. Я остановил машину, водитель был явно недоволен, что ехать всего ничего, но, взглянув на Раю с палочкой, промолчал. Мы сели, поехали.

— До чего довели людей, — тихо сказала Рая. — Готовы прямо разорвать друг друга.

В конце июля — новый удар: ультразвук показал метастаз в печени. Может, ошибка? Повторный анализ подтвердил.

— Стойкая форма, — опять сказал Ровный. — Перейдем на фторафур. А для легких дадим ориметен. Это швейцарский препарат…

Он что-то еще говорил. Я плохо слышал, в ушах стучало: «стойкая форма»…

Мою душу переполняло отчаяние.

Иконы у нас не было.

Не молиться же на висевшую в кухне фотографию Парфенона. Хотя в нем древние греки видели свое божество.

Икона была у Лизы.

Я стоял перед ней, крестился негнущимися пальцами, бормотал:

— Господи, спаси мою любимую… Спаси, молю тебя… спаси ее, безгрешную… спаси, спаси…

Лиза стояла рядом, крестилась, молилась…

…Вернулись с прогулки, — и она свалилась. С трудом дошла. Сегодня лежит. Дремлет, просыпается. Тошнота. Почти не ест. Только морковно-яблочный сок и немного детского питания.

В больницу — отказалась решительно:

— Помирать — так дома.

Криком кричу:

— Не разрешаю тебе помирать!

— Не разрешаешь? — Рая смотрела на меня со слабой улыбкой. — Я послушная жена, но…

Она закашлялась. Я налил в чашку яблочный сок, дал ей выпить и, присев на тахту, погладил Раю по голове. Душа у меня содрогалась от печали и жалости.

— Дим, — Рая задержала мою руку на своей щеке. — Ты любишь меня?

— Да. Очень.

Она вздохнула, отпустила руку.

— Ты всю жизнь любил Машу.

— Любил, да… Но знаешь, не суждено…

— Что не суждено?

— Хочу сказать, предназначенность… или предназначение… оно существует… Не только в древнегреческих мифах и драмах, где роковые женщины и всё такое… Как тебе на роду написано, так и будет… Но и в реальной жизни! Извини, что путано говорю… В общем, так: вот мужчина — ему предназначена данная женщина. Судьбой или Богом предназначена. И он должен ее найти… понять, что именно она суждена… Ты понимаешь?

— Пытаюсь. — Рая задумчиво глядела на меня. — Продолжай.

— Ну вот. Маша была суждена Травникову. А моя суженая — ты. Только я понял это с опозданием чуть не в полжизни. Я же не воспринимал тебя как… ну как женщину. Мы были с самого раннего детства как брат и сестра. Ты была толстой капризной девочкой из детства…

— У нас в классе, — сердито прервала Рая, — были девчонки гораздо толще меня.

— Да, конечно. Хочу сказать: ты, хоть и с опозданием, но сильно вошла в мою жизнь. Знаешь, когда это произошло? Той осенью я приехал в отпуск, ты помнишь, мы слушали в филармонии «Времена года»?

Рая молчала.

— Ты помнишь, — продолжал я. — Нас в тот вечер сразила «Баркарола» — оторвала от земли, понесла в небеса… Мы не смогли расстаться, провели ночь вместе… первую нашу ночь… Вот тогда я и понял, что ты… да, моя суженая… По-моему, и ты поняла, что та ночь — не просто темное время суток.

Рая молчала, прикрыв глаза. Лицо у нее было бледное, заметно похудевшее.

— Но когда я написал тебе, предложил пожениться… ты ответила отказом. Тебе тоже казалось невозможным перевести наши отношения в супружеские. Помнишь? «„Баркаролы“ больше не будет», — так ты написала в ответ на мой зов. Но ты ошиблась. Сработала предназначенность. Я тебя люблю. Райка, — позвал я после паузы, — ты слышишь? Ты спишь?

Она качнула головой. И — негромко, не раскрывая глаз:

Ее голос налился силой. Ее серые глаза теперь, широко раскрывшись, встретились с моим пристальным взглядом.

Да, именно так: мы сросшиеся! Райка, любимая, не уходи, как же мне жить без тебя?..

Безумное лето.

Ровный приезжал, привез дорогой итальянский препарат форлутал.

— Она горит, — сказал он, когда я вышел проводить его на лестничную площадку. — Вадим Львович, подумайте и о себе. Вам необходимо проделать курс инъекций бэ-один и бэ-шесть. Вы слышите? — Он всмотрелся в меня.

Я услышал, что Рая закашлялась, и, простившись с Ровным, поспешил в спальню. Дал Рае выпить сок. Спросил, когда кашель ее отпустил:

— Почитать тебе?

Она кивнула. Я раскрыл том Пушкина на заложенной странице и продолжил чтение «Пиковой дамы», — это была у Раи любимейшая вещь. (Образцовой классической прозой она считала «Пиковую даму», «Отцов и детей» и «Обрыв». Да были у нее, заядлой читательницы, множество и других пристрастий.)

Я читал, стараясь, чтобы голос звучал внятно:

«Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма…»